ПЗХФЧЩ! - Всеволод Бенигсен

Все это тогда считалось в порядке вещей: ну, упал, ну, умер — с кем не бывает. Жертвы воспринимались как естественная и чуть ли не обязательная составляющая работы. Время было такое героическое, жертвенное. А где жертвенность, там и жертвы. Очень даже логично. Тем более что и газеты это дело очень любили. У них вообще о рабочем человеке были своеобразные представления: мол, простого трудягу хлебом не корми — дай только с верхотуры сковырнуться или еще как-нибудь с жизнью распрощаться. А потом начиналась вакханалия заголовков: «Сгорел на работе», «Подвиг в мирные дни», «Герой труда отдал жизнь», «Погиб за общее дело» и так далее. Начальству, конечно, доставалось (все ж таки, смерть есть смерть), но скорее для проформы — все же прекрасно понимали, что умереть на рабочем месте — это мечта (а может, и долг) каждого советского гражданина. А за всеми советскими гражданами не углядишь. Ну а то, что перетрудился и уснул, это особо не афишировалось. В конце концов, никто никого не заставлял перерабатывать: великий почин — дело добровольное. Или, как тогда говорили, добровольно-принудительное.

Тут надо заметить, что бригада, в которую попал Вадим, была, как назло, в плане героизма и борьбы за светлое будущее особенно поднаторевшей. Упавший сварщик был у них уже шестым по счету героем за последние полгода. Можно сказать, что дело это у них было в некотором роде поставлено на поток. Неудивительно, что бригада имела кучу похвальных грамот и всяких там переходящих значков и знамен. Но и процент инвалидности рос как на дрожжах. В итоге Вадим, как ни старался уберечься, а перенапрягся и заработал грыжу. И стал импотентом. Правда, план бригада все-гаки перевыполнила, и Вадиму даже вручили почетную грамоту. Но ему было не до грамот — он по уши и трескался в молоденькую бухгалтершу из треста. Пока они ходили в кино и целовались, все было ничего. Но когда она узнала про его недуг, отношение ее как-то изменилось. Она заявила, что, конечно, почетная грамота — это ценно и вообще Вадим ей нравится, но семью создавать с таким физическим недостатком ей крайне затруднительно и нежелательно. Вадим с горя едва не запил, но тут появился знакомый, который предложил Вадиму поступить в зоотехникум. Ты, сказал он, все равно животных любишь, так что все лучше на зоотехника учиться, чем на стройке калечиться. Так Вадим стал грызть гранит зоотехнической науки. Но не догрыз, потому что грянула война. В общем, едва избежав героической смерти на стройке, понял, что Родина снова требует героической смерти, теперь на войне. Медкомиссия, в отличие от капризной бухгалтерши, сочла Вадима вполне годным, а над импотенцией даже посмеялась. Мол, народ советский, конечно, очень хочет фашистов отыметь, но не буквально же. Так что белого билета по инвалидности, извините, дать не можем. Так недоучившийся зоотехник Сухоручко отправился на войну.

Война с Россией застала самого молодого хирурга нацистской Германии Хельмута Прельвитца в его лаборатории в Берлине. К тому времени он уже обрел некоторую известность, и ему пророчили блестящее будущее. Отец отошел от дел по болезни, и клиника фактически перешла в руки сына.

К известию о том, что немецкие войска пересекли границу СССР, Хельмут отнесся равнодушно. Немцы давно и упорно с кем-то воевали, и это перманентное состояние войны стало таким же естественным, как восход солнца по утрам. Он скорее бы удивился, если бы вдруг по радио объявили, что Германия прекращает воевать и вообще хочет со всеми странами дружить и под ручку гулять.

Но буквально через неделю после начала военных действий на территории Советского Союза Прельвитца вызвали на самый что ни на есть верх, то есть прямо к Гитлеру. Это была большая честь, особенно, если учесть юный возраст Хельмута — по меркам научного мира, где всем заправляли седовласые и пожилые профессора, он считался почти мальчиком. Конечно, вызвали не одного его, а целую группу ученых, но с каждым из них Гитлер собирался побеседовать лично. Фюрер Хельмуту не понравился. Он, естественно, видел его много раз в киноновостях и на газетных фотографиях, но в жизни он показался ему совсем непрезентабельным — улыбался как-то неприятно, изъяснялся топорно, к тому же легко возбуждался, едва речь заходила о Германии. Однако советники фюрера дело свое знали, и потому с каждым из приглашенных ученых Гитлер говорил уверенно и со знанием дела. В какой-то момент очередь дошла и до Прельвитца, и адъютант фюрера подвел Хельмута к рейхсканцлеру.

— Насколько я знаю, — скромно начал Гитлер, после того как Хельмут представился, — вы, герр Прельвитц, работаете над изучением головного мозга.

Хельмут едва заметно кивнул головой, понимая, что говорить пока рано.

— И, как я понимаю, особое внимание вы уделяете проблеме промежуточного мозга.

Хельмут снова кивнул, хотя его и смутила формулировка — проблем у промежуточного мозга не было. Разве что у промежуточного мозга фюрера.

— А что бы вы сказали, если бы мы предложили вам заняться одной конкретной областью данной науки?

— Я бы спросил, о какой конкретной области идет речь? — выдавив улыбку, ответил Хельмут. При всем своем скептическом отношении к персоне Гитлера он понимал, что с ним говорит сам канцлер Германии. А власть, какая бы она ни была, немцы всегда уважали, и Хельмут не был исключением.

— Ну, если быть совсем точным, — продолжил Гитлер, — то речь идет о так называемом центре удовольствия, который, как считают некоторые, находится в гипоталамусе, одном из участков промежуточного мозга. Я правильно говорю?

— Безусловно, — сказал Хельмут, пока не понимая, куда гнет рейхсканцлер.

— И что же происходит, если попытаться, скажем, удалить этот центр?

— Я, конечно, не занимался этой проблематикой плотно, но, насколько я знаю, в результате хирургического изъятия «центра удовольствия» мозг лишается способности формировать эмоциональное поведение человека, в частности, например, радоваться. Там же, впрочем, находятся и другие нервные структуры, отвечающие за страдания или агрессию.

— Но что означает изъятие такого центра в реальности?

— В реальности человек, скорее всего, просто перестает получать информацию об удовольствии, а следовательно, и получать это самое удовольствие.

— Очень, очень любопытно, — судорожно закивал головой Гитлер. — Значит, теоретически возможно удаление центра страдания, чтобы человек не страдал, и удаление центра удовольствия, чтобы человек не радовался?

— Теоретически да, но пока эта область не слишком хорошо изучена. Вмешательство в такую тонкую материю чревато. Природа ничего не делает без нужды.

— Ach was![4] — недовольно поморщился Гитлер, который воспринимал природу как надоедливого конкурента. — Мы вырезаем бесполезные гланды и аппендикс, и пока никто не жаловался. Разве нет?

Хельмут хотел возразить, но потом передумал — что зря воздух гонять?

— А что, если бы все немцы лишились центра страдания, — продолжил Гитлер, — а наши враги — центра удовольствия? Означало бы это, что мы сделали бы немцев счастливее, а наших врагов несчастнее?

«И надо ж было такому дураку Германию доверить», — мысленно чертыхнулся Хельмут, а вслух сказал:

— Теоретически да, но ведь страдания — тоже часть эмоциональных переживаний. Вы ведь, мой фюрер, переживаете за судьбу Германии?

«Scheisse! Что за идиотский вопрос я задал? — слегка испугался Хельмут. — Можно подумать, он мне сейчас скажет, что ему наплевать на Германию с высокой ратуши».

Но Гитлер не обиделся, а только принял серьезный и озабоченный вид.

— Переживаю. Как и любой истинный патриот.

— Конечно, — вздохнул с облегчением Хельмут. — А раз переживаете, значит, страдаете. Вы страдаете, если видите несправедливость. Страдаете, если видите, как страдает близкий вам человек. Или ваша страна. И эти страдания дают вам желание и силы что-то изменить. Можно ли сказать, что сейчас немцы переживают за свою страну и за вас, мой фюрер? Конечно. Но представьте на секунду, что они перестанут переживать. Разве это не будет первым шагом к равнодушию?

Гитлер очень не любил, когда с ним спорили, тем более когда давили логикой. Логику он вообще терпеть не мог, потому что знал, что массы плевать хотели на логику — им что-нибудь бессвязно-эмоциональное подавай. А кроме масс, его больше никто не интересовал в качестве собеседника. Но в данном случае этот выскочка-медик был прав и было бы глупо начать размахивать руками и брызгать слюной. Тем более что интеллигенция не любит, когда на нее кричат и брызгают слюной. Она сразу теряется и перестает соображать. А соображать есть ее прямое дело, иначе зачем она вообще нужна?

— Допустим, вы правы, — процедил сквозь зубы Гитлер, мысленно расстреляв Прельвитца. — Мы не будем удалять центр страдания у арийцев. А как насчет центра удовольствия у неарийцев?