Пять времен года - Иегошуа Авраам Бен

Водитель высадил его возле дома — улица была тихой и безлюдной, и он вспомнил, как в ночь смерти жены ждал здесь тещу. Как будто сто лет прошло с того времени! Дома было темно, он зажег свет и увидел, что их двуспальная кровать вернулась с балкона в спальню и завалена горой одеял, а его прежняя одиночная кровать передвинута к стене. Младший сын спал в своей комнате. Молхо разбудил его, поцеловал — что случилось? кто это занес кровать с балкона? Оказалось, что в субботу тут спали его друзья. «А как бабушка?» — спросил он с беспокойством. «В полном порядке». И сын, оказывается, несколько раз обедал у нее, а в пятницу она пригласила к себе и старших, Омри и Анат. Сидя на кровати, Молхо гладил сына по волосам, а тот все отстранялся, как будто ему было неприятно. «Я по вас соскучился», — сказал Молхо, и какой-то комок подступил у него к горлу, ему почему-то снова вспомнился тот несчастный в Берлине, который так страдал, опьяненный музыкой, ему захотелось рассказать сыну о нем, но сын хотел спать, потому что завтра у него был нулевой урок в школе.

2

На следующий день Молхо с утра позвонил теще, чтобы сообщить о своем возвращении. Они коротко поговорили, он передал ей привет от ее племянницы в Париже, но не хотел вдаваться в подробности, потому что собирался навестить ее после обеда. Она, однако, не выразила особого желания увидеться — зачем ему беспокоиться, у него, наверно, и так много дел, мы все равно увидимся в пятницу, тогда и расскажешь. Но он горел желанием поскорей выложить ей все. «Я ведь купил вам подарки», — радостно сообщил он. «Подарки?» — переспросила она с каким-то даже испугом.

Назавтра, после полудня, он приехал к ней в дом престарелых. День стоял теплый и солнечный. В блестевшей чистотой комнатке его уже ждали чайные чашки, сахар и сухие, вкусные коржики, из окна открывался вид на зеленое ущелье, рассекающее Западный Кармель, теща выглядела бодрой, хотя и несколько похудевшей, и ее глаза за толстыми линзами очков косили чуть сильнее обычного. Он тотчас достал из нейлоновой сумки подарки: белую ночную рубашку с кружевным воротником и палку для ходьбы, которую можно было сложить вчетверо, как волшебную флейту, показал, что это за вещь, и стал расхваливать: «Вам ведь палка не всегда нужна, верно, а эта хороша тем, что ее можно положить в сумку, а если всерьез понадобится, тут же достать и раскрыть». Теща казалась сбитой с толку и самим подарком, и его объяснениями, она как будто растерялась и даже слегка обиделась, и, как он ни старался, ей никак не удавалось самой раздвинуть и собрать это телескопическое чудо. В конце концов она положила новую палку в сторону, поблагодарила и с виноватой улыбкой пообещала еще потренироваться. Тогда он извлек из сумки свой последний подарок — флакон духов, купленный в Орли, — и показал, что это те самые духи, которыми она была так довольна, когда дочь привезла их ей из своей последней поездки в Париж.

Она покраснела, сняла очки, взяла флакон в свои старческие, с прожилками, руки, посмотрела на наклейку, как будто хотела что-то сказать, но сдержалась — она всегда держала себя в узде, — снова поблагодарила и отложила подарок в сторону, и Молхо, наслаждаясь чаем и сухим печеньем, стал подробно рассказывать о Париже, о племяннице с мужем, об их малыше и о том, какая она всегда спокойная, веселая и счастливая, совсем не похожа на свою двоюродную сестру, которая всегда была настроена скептически и всем недовольна. Теща понимающе кивала головой, и от этого ее жесткие седые волосы, слегка растрепавшись, падали ей на лоб. А Молхо рассказывал все подробнее — о парижском снеге, о каждом своем дне по отдельности, о посещении Оперы, какой замечательной оказалась музыка Моцарта, — и теща, склонив в его сторону заснеженный куст своей головы, старательно следила за его рассказом, время от времени глядя в окно, где солнечный день постепенно переходил в ласковый прозрачный вечер и на кустах в ущелье розовели под вечерним светом кончики листьев. Молхо удивился: «Подумать только, здесь зима уже кончилась, а там такой снег!» — но она сказала: «Не торопись хоронить зиму», и тогда он перевел разговор на младшего сына: «Как он тут ел, как он себя чувствовал?» — и спросил, что слышно у них в доме престарелых и не произошло ли чего-нибудь в его отсутствие. Он назвал нескольких стариков, которых упоминала его жена, но оказалось, что никто из них не умер.

У него вдруг проснулась надежда, что она пригласит его остаться на ужин, но она даже не намекнула, напротив, казалось, хотела поскорее с ним попрощаться, он же не спешил прерывать их общение, ему была приятна их близость, ведь, что ни говори, они вместе пережили недавно большую утрату, и он полагал, что даже теперь, когда все уже кончилось, между ними сохраняется глубокая связь, и поэтому поудобней устроился в кресле, глядя, как полумрак все глубже вползает в ее старческие морщины, и вдруг с неожиданной откровенностью сказал: «А ведь я побывал и в вашем Берлине!» — как будто ездил туда специально ради нее. «В Берлине?» — удивленно и даже как будто с огорчением переспросила она. «Да, в Берлине», — подтвердил он, ведь они с женой никогда не ездили туда, она ни за что не хотела туда возвращаться, вот он теперь и решил сам заглянуть в этот город. «И ведь там все так близко — Париж, Берлин», — сказал он беспечно, словно показывая ей этим, что теперь он свободен и отныне нормы поведения будут уже не те. «Один?» — удивилась она, но он не хотел огорчать ее: «Один», — сказал он и рассказал ей, что существует такая туристическая фирма, которая возит людей по Европе слушать оперы в разных местах. Он тут же почувствовал, что его внезапный интерес к опере показался ей странным, чуть ли не извращенным, и даже вызвал ее враждебность, хотя она и на этот раз сдержалась, только опустила голову, словно примирившись с тем, что теперь ей придется выслушать его рассказы об опере, но он вместо этого начал расспрашивать ее о Берлине — что она помнит о том времени, когда они там жили, и где именно они жили, — но оказалось, что она уже не помнит, как называлась их улица, только район, и ему почудилось, что она почему-то уклоняется от конкретных ответов, но он не хотел уступать и поэтому вытащил карту Берлина, которую дал ему студент в пансионе, и разложил перед ней, попросив, чтобы она нашла на ней свою улицу, и она, все еще взволнованная и даже напуганная его неожиданным посещением Берлина, смущенно посмеиваясь, спросила: «Улицу?» — и, положив карту вверх ногами, принялась искать, жалуясь на слишком мелкий шрифт, потом пошла искать другие очки, для чтения, и Молхо попытался помочь ей, перевернув карту и показав отмеченный красным кружком пансион, где он жил, и Берлинскую стену, но она как будто не хотела ни смотреть, ни узнавать что бы то ни было: «Там ведь все изменилось, все было разрушено, теперь, наверно, все построили заново», — и наконец, словно смирившись с его настояниями, отложила карту, пообещав ему спросить у своих приятельниц и попробовать вспомнить самой.

Последний дневной свет еще освещал улицу, но уже проснулся вечерний весенний ветер, с запада медленно наплывали на город сероватые облака, и, идя к машине, Молхо думал: «Да, теперь я одинок и свободен и могу выбрать себе новую жену, да хоть и две, было бы желание». Проходя мимо автобусной остановки, он увидел плакат с полуобнаженной женщиной и снова с улыбкой вспомнил, как эта старая белка сказала ему там, в том шумном погребе, вся дрожа от возбуждения: «И поэтому вы ее убили, мало-помалу». «Интересно, — спросил он себя, — теща тоже так думает?» Возможно ли? Ведь она же была ему все это время верной помощницей! Хотя, правда, в последнее время она явно стала его почему-то избегать. Он вдруг вспомнил, по какой-то непонятной причине, как восемь или девять лет назад жена хотела бросить его и даже ушла из дома на день или два, но потом все же вернулась — он был тогда спокоен, знал, что она вернется, — дети были маленькие. И он снова ощутил легкую тоску — ему вспомнилось, как она угрюмо и бессильно лежала в своей постели, слушая музыку или читая. «Что осталось от нее сейчас?» — подумал он и гневно стиснул кулаки, потому что вдруг увидел в воображении ее гниющее тело, почему-то напоминавшее шершавую обложку старой книги. Он почувствовал, что ему совсем расхотелось ехать домой, лучше он, пожалуй, еще немного пройдется по этому району, говорят, тут недавно открыли новый супермаркет, можно зайти посмотреть, ведь у него теперь сколько угодно свободного времени. Но, выйдя из супермаркета и уже возвращаясь к машине, он вдруг с удивлением увидел тещу, которая сидела на автобусной остановке — сухая и седая, в своем старом пальто, в красной шапке и со старой палкой в руках, поблескивая стеклами очков. Почему же она не попросила, чтобы он ее подвез? Он смотрел на нее как зачарованный, пока не услышал шум автобуса, всползающего на подъем, — автобус остановился возле нее и открыл дверь, и она, такая прямая и быстрая, словно впереди у нее еще тысяча лет, поднялась по ступенькам с проездным билетом в руке и исчезла внутри. «Нет, лучше мне и правда пореже с ней встречаться. — с обидой подумал он. — Может, я ее пугаю. В конце концов, даже жена перед смертью не так уж просила за ней следить».