Кислород - Эндрю Миллер

9

В шесть часов Ларри стоял у плиты, трудясь над приготовлением ужина. Он, нахмурившись, разглядывал содержимое кастрюли, словно прорицатель, исследующий печень зарезанного ягненка в надежде, что ее линии и завитки откроют ему будущее, потом проткнул рис деревянной вилкой, и в его раскрасневшееся лицо ударила струйка пара. Рядом с конфоркой, прислоненная к почти пустой бутылке белого вина, стояла Алисина поваренная книга, составленная некой Элизабет Дэвид, раскрытая на рецепте ризотто, хотя, конечно, ему пришлось найти замену куриному бульону, говяжьим мозгам и кубикам ветчины, — словом, всему тому, что, по его мнению, придавало еде аромат и питательность, но что его жена — «я не ем мертвечину, Ларри» — отказалась бы не только есть, но и трогать.

Он встретил ее утром предыдущего дня — снова старая машина Алека — в четвертом терминале Хитроу, скованную и хрупкую по сравнению с только что прошагавшей к выходу спортивной командой — одетыми в блейзеры молодыми людьми с короткими стрижками, которые, несмотря на ранний час, перебрасывались громкими шутками. Он выкрикнул ее имя, но ей потребовалась почти минута, чтобы его найти, и, когда она вглядывалась в лица стоящих у турникета людей, ее взгляд выражал неподдельное страдание, словно она была не в обычном аэропорту обычной страны, а в месте ненадежном и опасном, и голос из толпы служил ей — не отошедшей еще ото сна, заплутавшей во времени — маяком. Но потом она увидела Эллу, у нее вырвалось радостное: «Привет!» — и на какое-то время они стали похожи на любую другую воссоединившуюся после разлуки семью, широко улыбаясь и обнимая друг друга. Только очень наметанный глаз смог бы разглядеть то, что за этим скрывалось: нежность, пробившуюся сквозь их страхи, общие и каждого в отдельности. Сейчас она была наверху, в комнате у него над головой, и ухаживала за его матерью.

Он сверился с рецептом и добавил в рис еще один половник бульона. Он повязал на себя синий холщовый фартук Алисы и управлялся с продуктами с такой хвастливо-небрежной ловкостью, что даже подумал, а не подойдет ли он для какой-нибудь малобюджетной кулинарной программы. Кечпоул в роли повара: классическая английская кухня — от стейка и почек до йоркширского пудинга — в исполнении самого обожаемого медика на телевидении. Как оказалось, существовал неиссякаемый спрос на всякого рода ярких типов, которые болтают в камеру, нарезая перец и встряхивая в воке тайские креветки. В свете трудностей, с которыми ему пришлось столкнуться, эта идея казалась не такой уж нелепой, и, несмотря на то что он не считал роль телеповара действительно достойным способом зарабатывать на жизнь, эта роль была все же предпочтительнее, чем та, что ждала его в прохладе гаража в Сан-Фернандо. Особенно когда ШКДБ в очередной раз выкинет лозунг «Возьмите-свою-дочь-на-работу».

Элла была на террасе; сквозь открытые стеклянные двери он слышал, как она, обдумывая по обыкновению каждое слово, болтает с Алеком. Ее упрямство в деле с пропавшей капсулой подвигло Ларри на крайние меры. Он предложил ей деньги (двадцать долларов). Он пригрозил ее отшлепать (хотя они оба знали, что он этого не сделает). Он шпионил за ней сквозь замочную скважину в ванной и даже крался за ней по саду, наблюдая, как она бегает между деревьями, собирает маргаритки и лютики, садится на корточки, чтобы перевернуть прутиком жука, напевает себе под нос. Знала ли она, что он за ней следит? Или то была искренняя, неподдельная невинность, и он напрасно обвинил ребенка в том, чего тот не совершал? Что, если капсула скатилась с полки в туалете самолета? Мог ли он этого не заметить? Доверял ли он себе настолько, чтобы полностью исключить такую ошибку? Мог ли положиться на собственное мнение? Алек по-дружески с ней поболтал. Без сомнения, она пропустила его слова мимо ушей, ничем не выказав, что знает, о чем тот говорит. А потом позвонил Хоффман, который вернулся из Детройта, и, заявив Ларри, что звонит за его счет, поговорил с Эллой, которая стояла посреди кухни, держа трубку обеими руками, широко раскрыв глаза, и кивала, говоря «да», «нет», «да», «обещаю», «хорошо», «угу», «хорошо». Безрезультатно. Она напоминала девочку из мультфильма Эдварда Гори, малышку в нарядном тафтяном платьице, которая расхаживала по дому с пистолетом в руке.

— Алек!

Алек заглянул в кухню.

— Все будет готово через двадцать минут. Пора спускать маму.

— Хорошо, — сказал Алек, не двинувшись с места.

— Ты этим займешься? Или будешь мешать рис, а я пойду наверх?

— Я не против, — ответил Алек, но тут же подошел к плите и взял из рук Ларри деревянную вилку.

— Следи, чтобы он не пересох, — сказал Ларри. — И давай зажжем свечи. Устроим настоящий ужин.

— Хорошая мысль, — сказал Алек без малейшего энтузиазма.

— А ты, — начал Ларри, когда в дверях показалась Элла и, наклонив голову набок, подняла на него свой проницательный взгляд, — а ты…

Но он так и не нашел что сказать.

В комнате наверху Кирсти Валентайн, единственная дочь, единственное дитя Эррола и Нэнси Фримен (когда-то их фамилия звучала как Фрибергс) из Ла-Финки, Лемон-Коув, штат Калифорния, сидела на табуретке у изножья кровати и разминала ступни свекрови большими пальцами, как ее учили в дневном центре в Сан-Франциско. Алиса лежала на горе подушек, уже одетая к ужину в столовой. Днем заезжала ее парикмахерша, Тони Каскик, со своими ножницами, зажимами, феном и пуделем, — она тщательно расчесала Алисе волосы и, по ее просьбе, заплела их в аккуратный серебряный жгут.

Эта прическа вместе с румянами, которые она втерла в безжизненную белизну своих щек, напомнили Кирсти фильм с Бетти Дэвис[54], который она недавно смотрела, — один из почитаемых геями сериалов на канале голливудской классики. Но этот стиль чем-то подходил к наивной вульгарности ее пристального взгляда, к поразительной тупости ее вопросов: «Почему вы не заводите второго ребенка?», «Ты еще любишь его?», «Вы верны друг другу?».

Возможно, это было «растормаживание» — Кирсти наткнулась на этот термин, просматривая книги о раке в магазине «Барнс энд Ноубл»: опухоль разрастается и пожирает здравость взрослых суждений, подобно долгоносику в крупе, — непреодолимый, необратимый распад, который заканчивается полным слабоумием, когда сознание становится таким же бесполезным, как зеркало в темноте. Уж лучше — и неизмеримо утешительнее — думать, что в новой прямоте Алисы есть что-то от дзен, что в том, как она себя держит, повинен не слабеющий разум, а нетерпимость к условностям. Если люди смертны — а Кирсти была слишком американка, чтобы принимать как должное абсолютную непреложность этого факта, — пусть целью их жизни станет накопление мудрости и дающих свободу знаний. Когда же еще быть мудрым, если не в самом конце? Но за последние сутки она несколько раз видела, как на голубые глаза Алисы падает тень пустоты или отчаяния, и в глубине души понимала, что перед ней лежит женщина, запертая внутри себя. Уже одно то, что она выносила такое, было героизмом.

Но как ответить на ее вопросы? Дело было не только в необходимости соблюсти равновесие между тактом и честностью, помнить, что разговариваешь с безнадежно больным человеком, но и в ее собственной болезненной неуверенности в том, что ей следует отвечать. Действительно ли она все еще любит Ларри? Ей казалось, что да, но ее «да, конечно» таило в себе смутную оговорку, как будто она сказала «возможно», или «не всегда», или «не так, как раньше». Трудность заключалась в том, что ей все реже удавалось понять его, составить о нем ясное, цельное представление. В последнее время он мерцал, как свеча, казался одновременно и тем самым человеком, вместе с которым они бродили по пляжам Муира в недели перед свадьбой, пьяные своей любовью, ликующие оттого, что им удалось поймать птицу счастья, и незнакомцем, который слонялся по дому в шортах и футболке (на его любимой красовалась надпись «Забегаловка Барни»), с бокалом спиртного в одной руке и сигаретой в другой. Иногда он напоминал ей — он еще не утратил своего атлетического сложения — боксера, который в ночь перед боем непонятно отчего потерял самообладание и начинает это понимать. В чем его проблема? Что заставило его окончательно потерять форму? Отец? Выпивка? Потеря работы? Или просто что-то нашло? Обида на весь свет? Так что же она может сказать в ответ?

На вопрос Алисы о том, почему бы им не завести второго ребенка, она ответила: «Думаю, сейчас не самое подходящее время». Но в действительности все было намного проще и печальней: как они могли завести ребенка, если уже несколько месяцев по ночам их разделяет стена? (Даже две стены: между спальнями был коридор.) А как же ребенок, которого они уже завели? Вечером накануне вылета ей позвонил Хоффман и сказал что-то насчет очередного эпизода, хотя, как это ни странно, его больше заботило состояние Ларри, который, по его словам, «изо всех сил старается реагировать соответствующим образом». Она не совсем поняла, что он хотел этим сказать, но решила не спрашивать, хотя эта фраза вертелась у нее в голове весь полет, пока не обрела зловещий, почти мистический смысл, угрожая мигренью. Хуже всего было то, что она казалась ответом на ее тайные опасения, на печальный факт: ей становилось все труднее и труднее оставлять Эллу наедине с Ларри. Она видела, как он переходит дорогу — беспечно виляет в потоке машин, даже не пытаясь привлечь к себе внимание водителей, расслабленно и равнодушно, играя с опасностью. А то, как он смеялся, сидя перед телевизором — над выпусками новостей, грустными фильмами, — ее просто пугало. Когда Наташа Хан, ее давняя подруга из Сансет, спросила, есть ли у Ларри пистолет (Наташин бывший прятал в игровой комнате боевую винтовку), она тут же вернулась домой и вывалила на пол все содержимое комода в спальне для гостей, обнаружив несколько порно- и спортивных журналов, кварту бурбона, расписание самолетов (Сан-Франциско — Ванкувер) и — эта находка была самой жалкой — свои собственные трусики, даже не стиранные, которые он наверняка выудил из корзины с грязным бельем в душевой. Но никакого пистолета. А потом, в Хитроу, она увидела Ларри с Эллой на плечах — девочка держала лист бумаги с надписью: «ПРИВЕТ, МАМОЧКА!» — они так хорошо смотрелись вместе, просто здорово, и ей стало стыдно за свои мысли. Кем бы ни был Ларри, в кого бы он ни превращался, в нем осталось много хорошего, и с ее стороны было низко думать иначе. Возможно, дело было в Хоффмане, это Хоффману ей не стоило доверять. Ларри позвал с лестницы: