Разобщённые - Нил Шустерман

— Мы умиш, потому что набрались ума.

— Мы гнустики, потому что гнём свою линию несмотря ни на что.

Но больше всего Леву нравится: «Мы левиафаны, потому что для нас в центре всего — то, что случилось с тобой, Лев».[26]

От этих слов мальчик чувствует себя ужасно неловко, и в то же время он гордится тем, что находится в самом сердце духовного движения, пусть в нём и насчитывается только два члена — он да пастор Дэн.

— Но ведь Левиафан — это большое и страшное чудище? — уточняет Лев.

— Да, — соглашается пастор Дэн, — поэтому давай надеяться, что ты никогда им не станешь.

Конечно, не станет он большим и страшным чудищем. Если уж на то пошло, то Леву ничем большим стать не суждено. Никогда. Причина, почему он не выглядит на свои четырнадцать, кроется не только в том, что он просто кажется моложе своего возраста. В течение нескольких недель, последовавших за его поимкой, ему делали одно переливание крови за другим с целью очистить её; и всё же организм мальчика был необратимо отравлен взрывчатым раствором. Несколько недель всё тело Лева было с ног до головы укутано в толстый марлевый кокон, словно мумия, а руки широко разведены в стороны и зафиксированы — чтобы помешать ему взорвать себя.

— Да тебя распяли, вернее, распялили, как чучело на палке, — говаривал пастор Дэн, но Леву тогда эта шутка смешной не казалась.

Лечащий врач пытался скрыть своё презрение к Леву под маской холодной клинической объективности.

— Даже когда мы очистим твой организм от химикалий, — сказал он мальчику, — они всё равно возьмут свою дань. — Он горько усмехнулся. — Жить ты, правда, будешь, и тебя никогда не расплетут. Ты до того навредил всем своим органам, что они потеряли ценность для кого угодно, кроме тебя самого.

Его рост и физическое развитие остановились. Тело Лева навсегда останется телом тринадцатилетнего мальчика. Такова плата за то, чтобы быть хлопателем, отказавшимся хлопать. Единственное, что у него по-прежнему растёт — это волосы, и Лев принял сознательное решение отращивать их. Он никогда больше не будет тем аккуратно подстриженным и легко управляемым пай-мальчиком, которым был когда-то.

По счастью, наихудшие пророчества не сбылись. Ему предрекали вечный тремор в руках и невнятность речи. Этого не случилось. Ему говорили, что его мускулы атрофируются и постепенно он очень ослабнет физически. Этого не случилось. Постоянные тренировки в спортивном зале, не делая из него, конечно, атлета-бодибилдера, способствуют тому, что мышцы поддерживают постоянный, нормальный тонус. Само собой, он никогда не станет сильным и рослым парнем, каким мог бы стать, но с другой стороны — у него и так этой возможности не было. Его бы расплели. Принимая во внимание все эти обстоятельства, дела у него не так уж плохи.

И он ничего не имеет против того, чтобы проводить по воскресеньям беседы с ребятами, от которых в другое время бежал бы без оглядки.

— Слушай, чувак, — говорит татуированный панк, наклонившись к нему через стол и смахивая несколько кусочков паззла на пол. — Ты вот что мне скажи: а как оно там, в заготовительном лагере?

Лев поднимает глаза на камеру, объектив которой направлен на их стол. В этом помещении такие камеры следят за каждым столом, за каждой беседой. В этом смысле здешние порядки мало чем отличаются от порядков в заготовительном лагере.

— Я же сказал, что не могу об этом рассказывать. Но уж поверь, тебе лучше постараться дожить до семнадцати без заморочек, если не хочешь узнать, каково там, в заготовительных лагерях, на собственной шкуре.

— Понял, не дурак, — отзывается собеседник. — До семнадцати без заморочек — возьму-ка это себе девизом.

Панк откидывается на стуле; в глазах его горит восхищение, которого Лев, по собственному мнению, не заслуживает.

Когда часы, отведённые для визита, истекают, Лев и его бывший пастор отправляются домой.

— Ну и как, продуктивно? — спрашивает Дэн.

— Трудно сказать. Может быть.

— «Может быть» всё же лучше, чем вообще ничего. Хороший мальчик-умиш выполнил своё дневное задание.

• • •

В центральной части Кливленда есть дорожка для бега трусцой, проходящая вдоль берега озера Эри. Она огибает Научный центр Великих Озёр, затем проходит позади здания Зала Славы рок-н-ролла, где увековечены имена участников куда более значительного бунта, чем личный маленький мятеж Лева. Мальчик бегает здесь каждое воскресенье после обеда. Рок-н-ролльный музей наводит его на размышления о том, каково это — стяжать себе одновременно и добрую и дурную славу и всё же быть более обожаемым, чем ненавидимым, снискать больше восхищения, чем неприятия? Его передёргивает при мысли, какого рода музейная экспозиция могла бы быть посвящена ему самому, и надеется, что никогда этого не узнает.

Погода стоит относительно тёплая для февраля. Температура воздуха за сорок[27]. Дождь вместо снега утром и противная изморось к вечеру вместо снежной пороши. Маркус бежит рядом — его тяжёлое дыхание вырывается облачками пара.

— Что за блажь бежать так быстро? — пыхтит он. — Это же не Олимпийские игры. К тому же дождь!

— А дождь тут при чём?

— А при том, что потеряешь контроль, поскользнёшься и костей не соберёшь. Вон сколько мокрого снега кругом!

— Ну я же не автомобиль, чтобы терять контроль!

Лев шлёпает по грязной луже, забрызгивая Маркуса, и улыбается, слыша ругательства брата. Годы поглощения фаст-фуда и бесконечное корпение над сводами законов в юридическом колледже дают себя знать: хотя Маркуса и нельзя назвать обрюзгшим, его спортивная форма, как говорится, оставляет желать.

— Клянусь, если ты ещё раз меня так обсвинячишь, это наш с тобой последний совместный забег! Позвоню копам, пусть они за тобой бегают, это у них получается отменно!

Самое смешное заключается в том, что Маркус сам настаивал, чтобы Лев регулярно занимался физическими упражнениями. Он заговорил об этом сразу же, как только Лева отдали под его опеку. В первые дни свободы, когда кровь мальчика всё ещё не пришла в норму, подняться или спуститься по лестнице в таунхаусе[28] Маркуса для его младшего брата было всё равно что отработать пару часов в тренировочной студии; однако Маркус был твёрдо убеждён, что духовное выздоровление Лева напрямую связано с его физической реабилитацией. Много недель Маркусу приходилось чуть ли не толкать брата в спину, чтобы тот пробежал лишний квартал. И — да, в самом деле, когда Лев только начинал бегать, за ним носился табун агентов ФБР. Они ходили за Левом по пятам все воскресенья, когда ему разрешалось выходить из дому — наверно, чтобы напомнить бунтовщику, что тот по-прежнему под домашним арестом. Постепенно они всё-таки стали доверять следящему чипу и позволяли Леву находиться на улице без официального эскорта, требовали только, чтобы его сопровождали Маркус или Дэн.

— Если меня хватит инфаркт, это будет твоя вина! — доносится из-за спины Лева недовольный голос брата.

Лев никогда не увлекался бегом, тем более на длинные дистанции. В прошлые времена он играл в бейсбол, то есть был командным игроком. Но теперь ему больше подходят индивидуальные виды спорта.

Дождь припускает сильнее, и Лев останавливается, хотя пробежал только половину дистанции, и поджидает Маркуса. Они покупают бутылку минералки у особо закалённого лоточника, торгующего на углу у Зала Славы; парень, по-видимому, будет упрямо продавать свой «Ред Булл», даже если наступит конец света.

Маркус пьёт и пытается отдышаться, а потом как бы невзначай роняет:

— Вчера тебе пришло письмо от кузена Карла.

Лев отлично держит себя в руках, всем своим видом показывая, мол, подумаешь, какое-то письмо.

— Если оно пришло вчера, то почему ты сообщаешь мне об этом только сегодня?

— Потому что ты становишься такой... ну, ты знаешь.

— Нет, — с прохладцей произносит Лев, — не знаю. Какой?

Но вообще-то Маркусу ни к чему распространяться об этом, потому что Лев прекрасно понимает, в чём дело.

Самое первое письмо от кузена Карла поставило его в тупик, пока он не догадался, что это закодированное послание от Коннора. Принимая во внимание, что почта Лева, скорее всего, тщательно контролируется той или иной правительственной службой, у Коннора не было другого способа передать Леву весточку, кроме писем, написанных эзоповым языком. Ему оставалось только надеться, что Леву достанет сообразительности понять, о чём в них речь. Письма от кузена Карла приходят раз в несколько месяцев; штемпели на конвертах всё время из разных мест, так что проследить их обратно к Кладбищу невозможно.

— О чём там? — спрашивает Лев брата.

— Оно тебе адресовано. Верь или не верь, но я не читаю твою почту.