Отец мой шахтер (сборник) - Валерий Залотуха

Надо называть вещи своими именами: я смалодушничал. Однако в свое оправдание добавлю, что потом-то я не побежал, не ускорил даже шаг, потом, когда он вышел из темного переулка… Я, наоборот, замедлил ход и даже остановился. А ведь мог бы убежать, даже просто уйти, вроде как бы торопясь по своим делам, ничего как бы не слыша и ничего вокруг не замечая. Он бы не побежал за мной, не погнался бы… Тем более что он сильно хромал, припадал на одну ногу, на левую… да, точно, на левую… и тогда… я бы не смог рассказать эту историю, я бы попросту ее не знал…

Короче, когда я увидел его, появившегося из темноты переулка, с той стороны, где кричали, я насторожился, замедлив шаг, наблюдая боковым зрением, как он спешит – определенно ко мне, сильно припадая на левую ногу. Особенно настораживало, даже пугало то, что одна рука его была спрятана за пазухой, что-то он там держал, это я заметил сразу. А когда он оказался свете фонаря, я увидел, что он в пижаме, на одной ноге домашний тапочек, другая же нога – босая.

«Сумасшедший», – подумал я, а то, что это мог быть пьяный, – не подумал, хотя, казалось бы…

«Сумасшедший», – подумал я и остановился.

Вы, конечно, уже поняли, кто это был, но тогда я его не узнал, совсем не узнал, хотя знаю его по фотографиям в поэтических сборниках, которые у меня есть все, вплоть до самого последнего, да и на всех его публичных выступлениях я бывал и, вообще, признаюсь, Александр Макаров – мой любимый поэт, но тогда я совсем, совсем‑совсем не узнал его… Он вытащил вдруг из‑за пазухи пистолет, протянул его мне и спросил с горечью в голосе и страданием в глазах:

– «Макаров» нужен?

1992–1993

Танк «Клим Ворошилов – 2»

I

Ночь и туман укрыли Россию и ее людей, освобождая их на время от страха быть убитыми, ранеными или взятыми в плен и избавляя от необходимости убивать самим…

В те дни сон был забыт, отогнан прочь как вражеский помощник; он шел, бесшумный и злой, рядом, лишь время от времени прорываясь в ощеренные винтовочными дулами и трехгранными штыками неровные колонны – в самую незащищенную душу, и, падая, человек-солдат успевал увидеть грачиные гнезда своего детства…

Не разговаривали. И вовсе не потому, что в строю разговаривать не положено, и не потому даже, что сил на это не оставалось, – просто нечего было говорить, сказаны были все слова, как и выплаканы все тайные и нетайные слезы растерянности, унижения и бессильной ярости. В темноте во всеобщем молчании лишь звякало оружие о котелки и противогазные коробки, скрипели и повизгивали колеса подвод да глухо и изощренно ругались на лошадей коневоды.

А день какой начинался… Благодать Божья! Лето… Июль…

Небо впитывало в себя сырой земной туман и гасило им одну за другой звезды. Туман оставался лишь в ложбинах да скатывался рваной серой ватой в невидимую реку, накапливаясь там и скрывая просторные берега и черную текучую воду. И туда – в туман, как в райское небытие, шли, шли, шли люди… Гнутая грунтовая дорога не могла уместить всех идущих, и потому шли всюду: по обочинам и по широкой, чуть холмистой луговине, набив на ней тропы и новые дороги за эти первые недели великого и кровавого отступления… Шли кадровые военные, те, что первыми встретили врага и встречали его еще не раз с искренней и святой верой – остановить фашиста и отбросить, остановить и отбросить… Они уже не боялись смерти, простившись со всеми своими товарищами; незнакомые, из разных воинских частей, они узнавали подобных себе – по глазам, в которых росло желание собственной смерти. Впрочем, они тонули в массе новобранцев – почти мальчишек и почти стариков, по трое-четверо на одну винтовку. Эти шли по деревенской привычке босиком, перебросив через худые загорелые шеи связанные за шнурки ботинки.

Однако военные, как ни много их здесь было, терялись среди нестройных и неуправляемых колонн гражданских. Здесь были горожане, в основе своей политически грамотные, но одетые легко, с неудобными тяжелыми чемоданами и дурацки нарядными корзинами. Иные вели велосипеды, на худых боках которых висели те же фибровые чемоданы и корзины.

Но гораздо больше шло деревенского люда – он не тащил за собой разве что избы. Вместо взятых армией лошадей они впрягли в телеги коров, уложив горы серого убогого скарба. Сами же шли рядом – хмурые, злые мужики и перепуганные, с красными от слез глазами бабы; здесь же семенили тихие дети, отдыхающие на телеге попеременке, и такие же тихие и послушные, как дети, древние, высушенные годами старики и старухи.

Иногда гудели редкие грузовики, в кузовах которых лежали тесно тяжелораненые, забывшиеся в своей боли под утро, и вместе с ними не замечающие тряски, очумелые от крови и бесчисленных зримых смертей, задремавшие пожилые санитары.

При спуске людские потоки сливались в одну огромную толпу, движение ее замедлялось; толпа впитывалась в густой туман и растворялась в нем, и только там, ставшая невидимой, она вдруг обретала речь. Из тумана, перемешиваясь, разносились крики, брань, плач.

Там был мост. Единственный в округе мост через неширокую, но труднопроходимую, с долгими вязкими берегами реку. Из множества разных голосов с трудом пробивался голос начальнический, командирский – низкий и хриплый:

– Стоять! Стоять, сказал!! В сторону! В первую очередь – военные! Пропустите эту машину! Машину с ранеными пропустите!

Высокий и худой капитан НКВД командовал на мосту. Судя по виду, был он в жизни человеком терпеливым, не любящим и даже не умеющим кричать на людей. В руке он сжимал пистолет ТТ, размахивая им, как жезлом. Горло его, то ли раненное, то ли сорванное в крике, было перевязано грязным серым бинтом.

– Военные! Военные в первую очередь! – басовито кричал он.

Привыкшие слушаться деревенские – слушались, тесня друг друга, отходили от моста в ожидании своей очереди, городские же, особенно женщины, нервничали. Пробившись к капитану, они истерически кричали, размахивая перед его лицом руками:

– Почему военные?! Почему военные?! А знаете, где вы сейчас должны быть?! А-а?!

Капитан молчал, делая вид, что не слышит, или вправду не слышал. Отодвигая их свободной рукой в сторону, он инстинктивно взглядывал на светлеющее небо, которое и сегодня сулило беспощадный «воздух».

А под мостом шла неторопливая и тихая работа: трое голых по пояс саперов, стоя в воде, вязали к толстенным деревянным опорам моста толовые ящики, от одного к другому тянули провод. Время от времени мимо проходили почти беззвучно гражданские, не желающие ждать, когда их пустят на мост. Крупные узлы с одеждой они держали над головой. И никто ни на кого не обращал внимания.

Во всей этой огромной массе народа, связанной и ведомой лишь бедой и страхом, каждый был сам по себе.

В одно неуловимое мгновение откуда-то издалека, с запада, донесся тяжелый и напряженный гул. Движение к мосту, у моста и по мосту продолжалось, но стали тише голоса и звуки. Толпа ловила этот гул гигантским коллективным ухом, пытаясь скорее определить – что это, кто это…

– Воз-дух!! – крикнул кто-то высоко и заполошно, непонятно – мужчина или женщина, и толпа вдруг раздерганно и нервно задвигалась внутри себя, разделяясь надвое.

– Воздух! Воздух! – подтвердил другой голос, и края толпы качнулись и двинулись от моста в поле, ища спасения в его просторе, а середина толпы повалила к мосту в надежде успеть перебраться на восточный, кажущийся безопасным, берег.

– Стоять!!! Стоять!!! Паникеру – первую пулю! – кричал капитан, подняв вверх руку с пистолетом, держась другой рукой за перила моста. – Вы люди или кто? Вы русские люди или кто?! – беспомощно взывал он к толпе, но его не слышали, как не слышали двух предупредительных выстрелов в воздух, сделанных капитаном. И его наверняка оторвали бы от перил и понесли с собой, а скорее – затоптали, если бы почти каждый в этой зарождающейся панике все же не взглядывал на небо. Оно было белым от тумана и совсем безопасным. А главное, это становилось очевидным, что гул, который рос и приближался, не принадлежал самолету. И толпа, успокаиваясь, замедляла движение, края ее возвращались к центру, и по мосту снова пошли колонны, будто не было только что этой мгновенной постыдной паники, и лишь капитан, похоже все еще не веря, что обошлось, вертел по-птичьи головой и как заведенный сипло повторял:

– Паникеру – первая пуля, шпиону – вторая…

Увидев приближающийся к мосту танк, капитан замолчал.

Это он, танк, вернее, звук его могучего мотора стал причиной паники.

Ему не надо было требовать себе дорогу, он шел прямо и неторопливо, гордо задрав вверх мощную пушку, предупреждая о себе тяжелым грозным ревом. Идущие впереди лошади сами торопливо сходили на обочину, а люди отбегали в сторону, на ходу оглядываясь на танк.