Том 5. Рассказы и пьесы 1914-1915 - Леонид Андреев

Блюменфельд. Садитесь, фон-Шаусс. Я говорю о нашем.

Шаусс. О!

Блюменфельд. Это немецкая философская голова, орудующая с пушками, как Лейбниц с идеями. Все разгадано, все предусмотрено, движение наших миллионов приведено в столь стройную систему, что ею возгордился бы Кант! Нас ведет вперед, господа, несокрушимая логика и железная воля. Мы неумолимы, как судьба!

Офицеры тихими возгласами «браво!» выражают свое одобрение.

И как он может спать, когда движение наших армий есть лишь движение частиц его мозга! И зачем вообще спать? Я также мало сплю и вам, господа, советую не предаваться глупому сну.

Ритцау. Но этого требует организм.

Блюменфельд. Глупости! Организм — это выдумали доктора, которые ищут практики среди невежд. Я не знаю никакого организма. Я знаю только мои желания и мою волю, которая говорит: Гергард — делай, Гергард — иди! Гергард — бери! И я беру!

Ритцау. Колоссально!

Шаусс. Вы мне позволите, господин лейтенант, записать ваши слова в памятную книжку?

Блюменфельд. Пожалуйста, Шаусс. Вам что, Циглер?

Вошел старший телеграфист.

Циглер. Я, право, не знаю, господин лейтенант, но что-то странное… Вероятно, нас перебивают, но я ничего не могу понять…

Блюменфельд. Что такое? В чем дело?

Циглер. Одно слово мы разобрали: вода, но дальше совсем непонятно. И потом опять: вода…

Блюменфельд. Какая вода? Вы пьяны, Циглер! Тут пахнет водкой, а не водой. Инженер там?

Циглер. Он так же удивляется и не понимает.

Блюменфельд. Вы осел, Циглер! Надо вызвать…

Входит Командующий, высокий, прямо держащийся старик. Бескровное, сухое, бесстрастное лицо анахорета; от тонких, твердо сжатых губ залегли две неподвижные складки. Так же сух и бесстрастен голос.

Командующий. Блюменфельд!

Все вскакивают, вытягиваются и замирают.

Что здесь такое?

Блюменфельд. Я еще не успел расследовать, ваша светлость. Циглер докладывает…

Командующий. Что такое, Циглер?

Циглер. Ваша светлость, нас перебивают, я не знаю, но ничего нельзя понять. Разобрали одно только слово: вода. Потом опять: вода.

Командующий (поворачиваясь назад). Разберите, что там, Блюменфельд, и потом доложите мне…

Почти вбегает военный инженер.

Инженер. Где Блюменфельд! Виноват, ваша светлость!

Командующий (останавливаясь). Что там у вас, Клетц?

Инженер. На наши вызовы не отвечают, ваша светлость. Молчат, как мертвые; там что-нибудь случилось.

Командующий. Вы думаете, что-нибудь серьезное?

Инженер. Не смею думать так, ваша светлость, но меня это беспокоит. На наши самые энергичные вызовы ответом служит глубокое молчание. Но вот что-то хочет сказать Грейцер… Ну? Что там, Грейцер?

Вошел тихо телеграфист и застыл.

Грейцер. Молчат, ваша светлость.

Короткое молчание.

Командующий (снова поворачиваясь к двери). Прошу распорядиться, господин лейтенант.

Делает шаг к двери и останавливается: за окном какое-то движение, легкий шум и голоса; часто повторяется слово: вода. Постепенно шум и голоса растут, местами переходят в гул огромной толпы.

Что это?

Все оборачиваются к окну. Вбегает расстроенный офицер, без фуражки, волосы в беспорядке, лицо бледно.

Офицер. Я к его светлости! Я к его светлости!..

Блюменфельд (шипит). Вы с ума сошли!

Командующий. Успокойтесь, господин офицер.

Офицер. Ваша светлость! Имею честь доложить вашей светлости, что бельгийцы взорвали свои плотины, и нашу армию заливает вода. Вода!

Движение ужаса.

Надо торопиться, ваша светлость!

Командующий. Торопиться? Прошу вас успокоиться, господин офицер. Наши орудия?

Офицер. Уже затоплены, ваша светлость.

Командующий. Опомнитесь, вы ведете себя недостойно! Я спрашиваю: наши орудия?

Офицер. Затоплены, ваша светлость. Вода идет сюда. Необходимо торопиться, ваша светлость, мы в низине, мы в ужасной низине! Они взорвали плотины, и вода идет как бешеная. Сейчас она только в пяти километрах, и мы едва ли… Виноват, ваша светлость!

Молчание. Беспорядочный шум за окнами растет. Появились какие-то мерцающие светы. Чувствуется начало безграничной и безумной паники, которая сейчас охватит весь лагерь. Здесь все с тоской нетерпения смотрят на бесстрастное, теперь слегка окрасившееся кровью, сухое лицо.

Командующий. Но ведь это же… (с силой ударяет кулаком по столу) глупо!!

Смотрит с холодной яростью, но все опускают глаза. Испуганный офицер откровенно перебирает ногами и косится на окно. Там светы все сильнее: видимо, зажгли какое-то здание поблизости. Нестройные голоса перешли в крики и рев: словно ревет испуганное стадо. Какой-то грохот, какие-то выстрелы. Здесь постепенно теряется дисциплина.

Блюменфельд. Они с ума сошли.

Офицер. Стреляют. Это ночное нападение!

Штейн. Но это не могут быть бельгийцы!

Ритцау. Но они могли воспользоваться…

Блюменфельд. Стыдитесь, Штейн! Стыдитесь, господа!

Командующий. Молчать! Я вас прошу…

Вдруг раздается пронзительный, дико плачущий звук рожка, приказывающего отступление. Его безумную песню ужаса подхватывает второй, третий, без счета — до самой глубокой дали. И одновременно возрастает испуганный рев.

(Кричит.) Кто скомандовал отступление? Кто смеет приказывать, когда я здесь! Позор! — Блюменфельд — вернуть.

Блюменфельд опускает голову.

Это не германская армия. Вы недостойны называться солдатами. Позор. Мне стыдно называться вашим генералом — трусы.

Блюменфельд (выступая, с некоторым достоинством). Ваша светлость…

Офицер. Э, мы не рыбы, чтобы плавать под водой…

Выбегает, за ним двое-трое других, паника растет.

Блюменфельд. Ваша светлость! Мы просили вас… ваша жизнь в опасности… ваша светлость.

Еще кое-кто выбегает; комната почти пуста; только часовой все в той же позе каменного изваяния.

Ваша светлость. Я умоляю вас. Ваша жизнь… я боюсь, что через минуту будет поздно… ваша светлость.

Командующий. Но ведь это… (Снова с силой бьет кулаком по столу)… но ведь это же глупо, Блюменфельд!

Занавес

Шестая картина

Тот же час ночи. Плоская местность; в темноте трудно различимые силуэты разрушенных зданий, одиноких деревьев. Наискось, начинаясь от правого угла, светлеет шоссейная дорога с полуразрушенным каменным мостом через овражек. У левого угла дорога поднимается на невысокий бугор, округло закрывающий часть горизонта. Где-то, очень далеко, небольшой спокойный пожар, почти не дающий зарева. Ночное мглистое черное небо в разных направлениях иссечено лучами германских прожекторов. Лучи в непрестанном тревожном движении.

Около моста, с трудом переехав его, остановился автомобиль, в котором перевозят в Антверпен раненых: Эмиля Грелье и его сына; с ними Жанна и молодой доктор, военный. В автомобиле что-то испортилось: с маленьким фонариком возится у машины солдат-шофер. Около него доктор Ланглуа.

Доктор (с беспокойством). Ну что? Как?

Шофер (разглядывая). Пока не знаю. Кажется, засорился карбюратор.

Доктор. Серьезная поломка?

Шофер. Нет, не знаю.

Морис (из автомобиля). Что там такое, доктор? Мы не можем ехать?

Шофер (сквозь зубы). Поедем.

Доктор. Пока еще неизвестно. Что-то засорилось, кажется. Он говорит, что это не серьезно.

Морис. А долго будем стоять?

Доктор (шоферу). Долго будем стоять?

Шофер (сквозь зубы). Почем я знаю. Минут десять, я думаю. Посветите мне, пожалуйста.

Передает фонарь доктору, тот светит.

Морис. Тогда я выйду.

Жанна. Лучше не надо, Морис. Ты можешь ушибить руку.

Морис. Нет, мама, ничего, я осторожно. Где тут ступенька? Как неудобно. Хоть бы прожектором, посветили.

Спрыгивает и смотрит, что делает шофер.

Однако какая гадость. Мы застряли.