Пилигрим - Тимоти Финдли

Синяки на ногах, руках и бедрах были прикрыты. Никто не видел их, кроме нее самой, даже няня Виолетта.

Сегодня утром после молитвы Элизабетта сказала отцу, что готова подумать над предложениями женихов. Она навсегда отреклась от мужской одежды. Хватит оплакивать Анджело. Жизнь продолжается. Она обязана выполнить свой долг — выйти замуж, нарожать детей и занять в обществе положенное ей скромное место.

Элизабетта монотонно пропела эту литанию серости и бездарности, глядя на руки отца, сложенные на столе напротив нее. Она устала. Она потерпела поражение. Она сдалась.

Отец воспринял раскаяние с пониманием, чуть ли не с сочувствием. Сказал, что рад ее возвращению, поцеловал и благословил. Даже улыбнулся.

Сейчас они поедут на площадь, внесут свою лепту в сожжение идолов и вернутся домой. Все будет кончено.

В сумерках карету подали к крыльцу. Светло-серые дверцы с монограммами отца и гербовыми щитами гильдии были задрапированы черной тканью. Элизабетта улыбнулась. В конце концов, они едут на похороны — кремацию ее прежнего «я», чья, жизнь оказалась такой короткой.

Улица была, так запружена экипажами, всадниками и пешеходами, сливавшимися с разных сторон в единый поток, что синьор Герардини велел кучеру слезть и вести лошадей в поводу до тех пор, пока дорога не станет посвободнее.

Перед ними прошла колонна поющих священников и церковных служек, возглавляемая четырьмя детьми-ангелами, которые несли на плечах изваянного Донателло младенца Христа. Ангелы были в белом, с бумажными крыльями, священники — в серых рясах.

Зазвонили все колокола на всех городских церквах. В любой другой год это послужило бы сигналом для безудержно веселого карнавала — с конфетти, летящими из каждого окна, толпами танцоров, музыкантов, лоточников, мужчин в маскарадных костюмах и женщин в масках. Все кони гарцевали бы, собаки — лаяли… Но не сейчас.

Фанатики рыдали и нараспев выкрикивали имена святых; будущие мученики несли на спинах кресты. Запах ладана проникал повсюду. Горожане несли с собой жертвоприношения — кто шел с узлом, кто с ящиком, некоторые с картинами и книгами, а другие — с масками и лентами, карнавальными костюмами, шляпами и красочными флагами, что символизировало отказ от развлечений.

Сам костер был построен в виде пирамиды шестидесяти футов высотой и, как утверждали позднее, периметром в двести сорок футов. Семьотдельно стоящих платформ были уже завалены жертвоприношениями. Венчало пирамиду красное чучело Сатаны.

Родители подтолкнули четырех юношей и девушек — чистейших из чистых, отобранных из более сотни кандидатов вперед, и те встали по двое с каждой стороны пирамиды, чтобы зажечь костер.

В воздух взлетали поющие голоса вперемежку с речитативом. Савонарола наблюдал за происходящим с колокольни Палаццо Веккио, стоя в тени и закрыв лицо капюшоном.

Когда дали сигнал и избранные шагнули с факелами к пирамиде, гул затих. С ближайших карнизов и крыш, словно предчувствуя, что сейчас будет, внезапно взмыли голуби, громко хлопая крыльями и на мгновение затмив сумеречное небо.

Элизабетта протянула руку и попросила конюшего Алессандро помочь ей выйти. За ней последовала няня Виолетта, потом родители. Сестра Элизабетты Джинетта не пошла к костру. Она отдала свою лепту — любимый воротник из бельгийских кружев — матери и осталась рядом с кучером, которому велели присматривать за лошадьми.

Пробиться к пирамиде было невозможно. Как только запылали костры и разложенные на семи платформах приношения занялись огнем, толпа хлынула вперед.

Элизабетта обхватила Виолетту за талию. Они вместе, прокладывая себе путь локтями и плечами, начали проталкиваться к костру.

Синьор Герардини взял жену Алису за руку и, сопровождаемый юным Алессандро, который нес их жертву — камзол из алой парчи и расшитое бисером платье из кремового шелка, — ввинтился в море спин.

Жара стояла такая, что Элизабетте на миг показалось, будто она сама горит на костре. Они с Виолеттой наконец добрались до основания пирамиды, окруженного к тому времени солдатами, которые сдерживали натиск фанатиков, опасаясь, как бы те не принесли себя в жертву. Монахи образовали за солдатами внутренний круг и протягивали оттуда руки, принимая все новые подношения и бросая их в огонь. Виолетта, которая до сих пор никому не показывала свое жертвоприношение, вытащила из кармана грубое деревянное распятие, подняла повыше, чтобы монахи хорошенько его рассмотрели, и швырнула в огонь.

— Я сжигаю его, потому что этот костер — тоже идол, демонстрирующий извращенную любовь к Богу! — крикнула она, хотя никто, кроме Элизабетты, ее не услышал.

Прежде чем отдать в жадно протянутые руки свой узел, Элизабетта вытащила оттуда серебряный медальон, а потом, обхватив Виолетту за талию, начала пробиваться назад, к карете отца.

Когда до цели осталось футов двадцать, она вдруг остановилась как вкопанная.

— В чем дело? — спросила няня.

Элизабетта ничего не ответила.

Леонардо, сидя на гнедом скакуне, смотрел на них прищуренными глазами. Рот у него был слегка приоткрыт, волосы убраны под широкополую шляпу.

Элизабетта бесстрастно глянула на него. «Да — ты меня знаешь. Да, это я. Прощай, мой проклятый господин!» Словно прочитав ее мысли, Леонардо развернулся и ускакал.

Элизабетта закрыла глаза. Все внутренности у нее болели.

Ноги вдруг подкосились, И она упала на Виолетту, схватив ее за плечи.

Как-то они добрались до кареты. Джинетта протянула руки и помогла сестре залезть внутрь.

Никто из них не промолвил ни слова. Они сидели и ждали. Толпа вокруг воздела вверх руки, словно пытаясь поймать луну — но та сбежала и скрылась в пелене дыма, между тем как город внизу, казалось, плыл по морю поющего огня.

Tyrannus impius non habet spem,Et si quidem longae vitae erit,In nihilum computabitur.

У тирана безбожного нет надежды,И даже живи он вечно,Он так и останется ничем.

«In pace» («В мире», лат). Стихотворение Патрика Дойла, шотландского композитора и поэта (род. 1953).

К полуночи все обратил ось в пепел, а на заре поднялся ветер.

Рано утром, когда гасили лампы, Леонардо сложил вещи в заплечный мешок и седельные вьюки, взял с собой Страцци и ушел из мастерской, заперев ее ключом на три оборота.

Последними их видели сторожа. Путники проехали через миланские ворота и направились на север.

Элизабетта почувствовала, как они удаляются. Забравшись с ногами на кровать, она прижала к животу Корнелию, закрыла глаза и отдалась потоку жизни так, словно уже успела прожить все свое будущее во сне.

«Я круг, — думала она. — Круг в круге, а внутри меня еще множество кругов, и так до бесконечности, потому что теперь, после того как он уехал, я никогда не умру».

4

Музыка играла, это правда. А карлика не было ни одного, хоть ты и обещал. Был жонглер. И ангел с крыльями: каждое перышко вырезано из бумаги, покрашено в голубой цвет с золотыми и розовыми блестками и приклеено к каркасу, сделанному тобой собственноручно. Для того чтобы развлечь меня, не жалели ничего.

Мой муж сказал: «Хочу запечатлеть ее такой, какая она сейчас, пока не увяла».

Ты передал мне его слова — и, наверное, подумал: «Сейчас она улыбнется».

Я действительно улыбнулась.

«Увянуть», когда в душе ты все еще девчонка и тебе всего двадцать четыре года, казалось мне немыслимым. Хотя к тому времени я уже родила четверых детей и что-то во мне надломилось.

Ты помнишь обезьянку? Время от времени она садилась рядом со мной или залезала на плечи. Однажды она вскарабкалась мне на голову. Мы все рассмеялись, а хозяину обезьянки пришлось приманивать се фруктами, чтобы, спускаясь, она не порвала мне вуаль. Она все-таки откинула вуаль и открыла мое родимое пятно. Ты рассердился и велел убрать обезьянку. Но я потребовала, чтобы она осталась. «Если ее уведут, — заявила я, — я не буду позировать».

Да, все это было мне знакомо: окна, выходящие на север и освещающие то место, где я сидела; гигантский комод, куда ты запихивал свои записные книжки, эскизы, коробки с карандашами и смятые листы бумаги; камин со львами, которые стояли на задних лапах и поддерживали полку; шкаф с игрушками и костюмами, масками и шляпами и голубым платьем, расшитым серебряными звездами — остатками твоих счастливых дней. А также тяжелые кресла, лампы с подставками в виде грифонов и стол.

И стол.

И стол. Верно?

Кто-то — не помню, кто именно, то ли твой друг, то ли любовник — иногда приходил и пел. Голос у него был неплохой, но мне пение не нравилось. Он пел для тебя, а не для меня. Однажды я сказала: «С таким же успехом вы можете петь обезьянке». Больше он не появлялся.

Музыканты играли на лютнях, флейтах, гобоях и на инструменте, похожем на лютню, который называется мандолиной. Приходил мальчик из хора — и пел нежно-нежно. Мне приносили моих малюток. Конечно, Эрнеста, которому исполнилось четыре года, нельзя уже было назвать младенцем, но для меня он навсегда останется малышом. Как и все остальные мои дети — теперь их уже шестеро. И еще двое умерли.