Путешествие вокруг моего черепа - Фридеш Каринти

Совершенно точно помню, что я трижды слышал один и тот же вопрос. С этого момента, судя по всему, и пропал мой страх, а вместе со страхом и сопротивление. Разумеется, мне очень трудно определить сейчас, находился ли я тогда еще в сознании. Но, по всей вероятности, перестал опасаться беспамятства. И не задавался тревожным вопросом, долго ли еще это продлится. Мною овладело приятное сковывающее безразличие.

Впрочем, нет, не безразличие. Конечно, было бы преувеличением назвать мое состояние блаженным, но я вроде бы свыкся, сжился с ним и не стремился из него вырваться.

Ну, и последнее, что я помню, – пережитые мною изумление, а затем испуг. Я чувствовал себя так, словно никаких особых, собственных забот у меня больше нет, и теперь надобно присматриваться, прислушиваться ко всем сигналам внешнего мира, – что я и делал. Однако наблюдения свои мне пришлось оставить, поскольку я вступил в спор с самим собою. Полно выдумывать! Какие там выдумки! Не может этого быть, откуда здесь взяться хризантемам? А я говорю – хризантемы, два больших белых цветка. Вот они, у меня перед носом, не вата, не марля, а хризантемы. Осторожно помаргивая, я кошу глазом в сторону, как прежде, когда разглядывал краешек докторского халата, и вот вам, пожалуйста, явственно различаю цветочные шапки, напоминающие метелки из перьев. Но как они сюда попали? Все же необычный предмет для операционной, к тому же в холодной северной стране. Спокойно, спокойно, сейчас разберемся. Ага, сообразил! Наверняка проверка реакции, вроде измерения кровяного давления или этих насильственных вопросов. Хотят проверить, не утратил ли я обоняния, вот и сунули их мне под нос. Да но ведь хризантемы не пахнут.

И тут я цепенею от страха.

Господи, да никак я лежу в гробу?

Нет, нет! Прозрение наступает сразу же. Подобно тому, как среди ночи человеку наконец удается восстановить на привычном месте кровать, которая в воображении показалась ему перевернутой, или как опрокинутый на спину жук, отчаянно барахтаясь, пытается опять встать на лапки, я осознаю, что лежу лицом вверх, а не вниз.

Я лежал у себя в палате, на. своей койке, распростертый навзничь; Из узенькой вазы на тумбочке выглядывали стройные талии двух хризантем. Было часов пять вечера. Последний час операции я провел без сознания. Когда с меня, бесчувственного, сняли ремни, руки-ноги мои безжизненно повисли.

Пространство и время

Что касается послеоперационных дней, то я вынужден пополнить свои воспоминания информацией, полученной от окружающих. Я, хотя и неохотно, прибегаю все же к этой вынужденной мере, понимая, что моя способность ориентироваться в пространстве и времени была нарушена.

Сам я этого не помню, но по единодушному свидетельству очевидцев, придя в себя, я начал проявлять неприятное беспокойство. Первым делом перевернулся на спину, затем, явно раздраженный неудобным положением головы, попытался рывком сесть: должно быть, гигантский тюрбан из бинтов, обмотавших мою голову, показался мне чересчур высокой подушкой, и я хотел намекнуть сиделкам, чтобы ее из-под меня вытащили.

Тут, конечно, все перепугались и бросились уговаривать меня немедленно лечь. Такая реакция окружающих очень меня расстроила и вызвала во мне возмущенный протест. Наверное, мне показалось обидным, что они сомневаются в здравости моих суждений. Поначалу (в полной уверенности, будто говорю толково и связно) я пытался объяснить им, что сидячая поза не только не вредна, а напротив, очень даже полезна с точки «рения статики, поскольку удерживает в равновесии все каналы человеческого организма. Видя, что мои научные доводы не вызывают должного уважения, я тотчас прибег к защите, предоставленной мне правом принадлежности к сильному полу. Установив, что меня окружают сплошь женщины, включая мою дражайшую половину, я пустился в характеристические изыскания, суть которых составляло мое твердо сложившееся убеждение относительно неполноценности женского ума. Слов я не выбирал, поскольку здорово обозлился. Ничего-то они, бабы, не смысля«, зато везде лезут вперед. Смешать теорию с практикой – это им пара пустяков, где уж там уразуметь, что наука – это на девяносто процентов теория, а что касается практических действий, то тут без рассудка не обойдешься, – рассудка трезвого, гибкого, способного чутко реагировать на любые жизненные ситуации и подлаживаться под них. Жена, в отчаянии пытаясь удержать меня, имела неосторожность сослаться на сестру Черстин, которая в соответствии с полученным свыше приказом велела мне лежать, и тем самым окончательно рее испортила: уж кому другому, а ей-то следовало бы знать, что я могу снести многое, но только не ссылку на авторитеты. Я тут же заявил, что все бабы – дуры, хотя и строят из себя бог весть кого, абсолютно ни в чем не разбираются, зато мастерицы козырнуть чужой премудростью, нахватаются от мужчин умных слов и знай себе твердят как попугаи, что им ни внуши, все принимают за чистую монету, а послушать их – все-то они лучше знают, все-то они лучше умеют. Тут упоминали сестру Черстин… До сих пор я молчал, а теперь пусть будет известно, что она такая же глупая гусыня, как и все остальные, мои учтивость и доверие были адресованы отнюдь не уму ее, а доброму, кроткому характеру. Да-да, повторяю, глупая гусыня! И я не постеснялся обнародовать свое мнение на нескольких языках, чтобы она и сама его услышала, если находится здесь, в палате.

Посчитав их минутную шоковую растерянность за признак своей несомненной победы, я решил тотчас воспользоваться ею и принять командование на себя. Выпрямив спину, я уселся в постели и, прибегая к коварным угрозам, начал выставлять требования. Заметив, что в наибольший ужас противниц повергают мои попытки шевелить головой, я бросил этот козырь на чашу весов подобно мечу Вара.[49] При малейшем сопротивлении или возражении с их стороны я принимался раскачивать из стороны в сторону едва удерживаемый шеей громоздкий водолазный колпак, точно я и впрямь водолаз, погруженный по самый подбородок в воду и готовый тотчас нырнуть на морское дно вкупе со всеми извлеченными оттуда сокровищами. Нырнуть и исчезнуть навек, если не будут выполнены его условия.

Вопреки всей своей недоверчивости я вынужден признать, что условия эти никак не сопоставимы с вышеуказанным логическим ходом мысли. Супруга моя клянется, что я требовал абрикосовой палинки, причем весьма решительно, и после того, как мне не стали перечить и пообещали дать, я вошел в раж и заявил, что желаю играть в теннис; это тем более удивительно, что в теннис я сроду не играл и не испытывал в этом ни малейшей потребности. Остается предположить, что таким способом я подсознательно намеревался выразить свои благодарность и почтение королю сей страны, который, несмотря на свой преклонный возраст великолепно играет в теннис, а я несколькими днями раньше прослышал, что он выиграл международное первенство.

После этой сцены, видимо, в наказание за недостаточную объективность, я схлопотал снотворное, в результате моя задиристо-воинственная спесь явно пошла на убыль. Придя в себя, я неимоверно обрадовался, что за окном светло, и принялся на свой страх и риск производить отсчет времени. Основой отсчета по всей вероятности я избрал чисто импрессивный метод первобытных людей, пока еще не додумавшихся до изобретения часов, то есть учитывал лишь чередование темноты и света. Отсюда и начался в моем сознании сбой послуживший причиной ожесточенных стычек с окружающими. Я привык во всем полагаться лишь на самого себя, однако поскольку календарь давно утратил для меня всяческий интерес, такая слепая уверенность в себе впервые в жизни подвела меня. Повторяю, я очень обрадовался, что на дворе день, и мне даже в голову не пришло усомниться в том, что день этот следующий, то бишь наступило утро, и оттого в комнате светло. Ночь я наверняка проспал беспробудным сном, и теперь только и остается, что преспокойно дождаться наступления следующей. Отсутствие обеда и ужина также не вызвало у меня недоумения, аппетит пропал начисто, и я решил, что врачам это известно, потому ко мне и не пристают с едою, равно как и с умыванием и перестилкой постельного белья. Сестры, сиделки входили и выходили, никто не донимал меня расспросами, а если все-таки о чем-то и спрашивали, я ворчливо огрызался, чтобы не приставали. Сырья для работы мыслительного аппарата накопилось предостаточно, хотя подозреваю, что в действительности я ничем другим не занимался, кроме как отсчитывал время, на манер арестанта или человека, который уснул с настойчивой мыслью, что ему необходимо встать ровно в половине восьмого утра. Поэтому я не нашел ничего странного в том, что опять наступила темнота и мне опять захотелось спать. Скудость впечатлений дня я приписывал своей усталости и удовлетворенно подумал, что утомление опять позволит мне забыться покойным сном. Гулкий, раскатистый бой башенных часов не раз доносился до моего слуха, но я почему-то не стал считать удары и даже не удивился, что число их не увеличивается и не уменьшается. Один раз я увидел и Оливекрону, узнав его по очертаниям фигуры в белом халате; он стоял в дверях, не подошел ко мне поближе, а лишь ободряюще и удовлетворенно кивнул издалека.