Том 3. Воздушный десант - Алексей Кожевников

Но эта дверь не поддается ни туда, ни сюда, она так крепко заперта, что и не дрогнет и не скрипнет. Стучусь — не открывают. И за дверью тихо-тихо. Не дом, а гроб.

Не хотите принять меня, тогда я приму себя сам. Сначала припадаю к кадке с водой и пью, набираю еще и фляжку. Затем раскатываю груду арбузов и втискиваю самый большой в вещмешок.

Мне надо расспросить про десантников, про соседние деревни, дороги, а еще лучше — найти проводника.

Выбираю маленькую глинобитную хатку с высокими, еще цветущими мальвами перед единственным окном.

На первый же мой стук в сенцах шлепают бойкие босые ноги, и открывается дверь, выходит молодайка и спрашивает:

— Кто?

Это «кто?» звучит как «ты?». Или мне только кажется так?

— Тише!

Приподнимаю руку и перехожу ближе к хате, в тень, будто для укрытия, и становлюсь так, чтобы закрыть женщине обратный путь в дом. Еще раньше, до прихода в деревню, я решил про себя: любого, всякого, кто выйдет ко мне, не отпущу в дом, а сперва расспрошу про все и, если надо будет, заставлю проводить меня.

Спрашиваю:

— В селе много немцев?

— Ой, много! Каждый день валят и валят, дорога стонет. И все к Днепру.

Спрашиваю о десантниках — о парашютистах.

— В тоем месяце наши деревенские находили парашюты. А людей в них уже не было.

— Куда же они девались?

— Не знаю. В народе шепчут, что ушли в лес, вон за тою деревню, — и неопределенно машет рукой.

— Проводи меня до той деревни!

— Вот же прямая дорога. — Женщина показывает вправо.

— Мне нужна окольная.

— Такой нету.

— Тогда проводи без дороги!

Женщина начинает отговариваться:

— Я тут чужая, недавно приехала в гости к сестре и дальше улицы еще нигде не бывала. Товарищ командир, посторонитесь! Тут дверь. Я позову сестру.

— Не надо звать, я постучу в окно, — и протягиваю к нему руку.

— Ой, нет! Ой, нельзя! — Она отводит мою руку. — Тихо, тише, товарищ лейтенант!

Вот как шагаю я по чинам, скоро произведут в генералы… Она тянется к двери и шепчет быстро, с жаром, до меня долетает ее горячее дыхание:

— Мы квартируем у чужих людей. Живем в ссоре, и, если они узнают, к кому я вышла, мне завтра же висеть в петле. И сестре моей висеть. Надо вызвать осторожно.

Она придвинулась ко мне, пробует потеснить в сторону. Вся она дышит приятным теплом, будто придвинулся ко мне родной дом из Чижей, придвинулся весь — с печкой, с бабушкой, с горячими пирогами и картошкой.

Отстраняю ее ласково, но решительно. Бледное пятно ее лица неотрывно глядит на меня, плечи сильно вздрагивают. Она, конечно, видит, какая на мне бездна оружия. Что мерещится ей: может, насилие, а может, смерть?

— И долго мы будем так?.. — говорю я.

Она глубоко вздыхает и шепчет сломавшимся голосом:

— Ладно, провожу. Вы уж не сердитесь, если немножко поплутаем. Сведу, только разрешите приодеться. Видите, какая, — босиком, в одном платье. А ночь холодная. Отойдите чуточку, тут дверь. Не бойтесь, я никому, и сестре ничего не скажу, только приоденусь.

Мне жалко уводить ее такую, еле одетую, необутую, но поддаваться жалости нельзя: пожалею, отпущу в хату, — значит, больше не увижу, останусь без проводника.

— Ничего этого не надо, пойдешь такая.

— Но я вся белая, нас увидят.

— Не увидят, пошли. Торговаться некогда. — Распускаю шинельную скатку и набрасываю на нее.

— Надо сказать сестре, что ухожу, — молит она.

— Потом скажешь. Идем!

По деревне, небольшой кончик, идем молча. Она старательно выполняет дело проводника: ступает неслышно, выбирает места потемней. В поле начинаю разговор:

— Много ваши деревенские нашли парашютов?

— Про такое не говорят. Нашли, и… больше ничего не было — бог послал.

— Меня вот тоже бог послал… И чего ты боялась?!

— Нынче надо бояться. Уведут и надругаются. А у меня муж есть, мне надо жить осторожно, строго. И как не бояться, вышла, можно сказать, в чем мать родила, а вы: «Нельзя в хату. Не надо одеваться, иди такая». — Она плотней кутается в шинель. — Тут все передумаешь. Теперь всяк человек бродит: фриц, полицай, партизан. Вот вы — кто? Из тех? — Она сильно откидывает голову назад, как следят за самолетами в небе.

— Да, из тех.

Помаленьку к проводнице возвращаются спокойствие и бойкий голос, она все уверенней шлепает босыми ногами, охотно говорит, что зовут ее Аленой Березкой.

Рассказываю, как приняли меня в крайней хате, и спрашиваю, кто там живет.

— Там умные живут, а я дура. Вот и попалась за свою бабью дурость.

— Какая же дурость?

— И сказать неловко… — В горле у нее тихонько клокочет стыдливый смешок. — Выхожу в прошлый месяц на огород. В одном месте белое пятно лежит, а кругом все зелено. Думаю: «Иней-то как чудно пал. И рано ему». Подошла — не иней, а парашют лежит. Собрала его, принесла домой. Немного погодя и соседи несут. И разговор по деревне, что красные бросили большой десант. И это похоже на правду: ночью немцы сильно стреляли, и все вверх, вверх. Я задумала, как и другие, раскроить парашют на платье. А парашют из чистого шелка, мягкий, ласковый, так и бежит водой меж пальцев. Жалко резать, кажется, легче отмахнуть себе косу. Глажу его, перепускаю из руки в руку. И вдруг такая дума: «Может, на этом парашюте мой Ванюшка спустился». А дальше пошло и пошло: два года не виделась с ним, по себе могу догадаться, как рвется он ко мне. Будь можно, сама бы без всякого парашюта прыгнула к нему. Работа из рук падает, хожу, сижу и все про Ванюшку думаю. Перебираю парашют — и точь-в-точь как Ванюшкины волосы, мягкий, пышный. Ткнусь в него лицом и зареву. Сегодня весь вечер думала: не Ванюшка ли стучит? А это ветер. И когда вы шумнули в окно, во мне все встрепенулось: он, Ванюшка! И вот такая, босиком, без платка, вылетела к вам.

— Кто же все-таки живет в крайней хате?

— Учительница. Днем ее совсем не видно. Дверь всегда на запоре. Ночью можно увидеть врасплох. Но сама увидит кого, услышит человеческий стук — сразу исчезает. Говорят, у нее есть тайное место, подвал, а где — никто не знает. Два года скрывается вот так.

— От кого?

— От немцев.

— Почему?

Сильно робкая и красивая. Раз ночью я укараулила ее. Она вышла в садок погулять. Верно, красивая.

— Скрывается, а сени открыты. И добра там всякого понавалено. Я этим добром попользовался.

— А может, оно ваше, для вас, для таких, припасено.

— Кто же припас, если учительница скрывается?

— У нее тетка есть. Эта явно живет и все делает.

— А учительница только спасается?

— Я про нее мало знаю и говорить не буду.

— Передайте от меня этой тетушке спасибо!

— За что же, если спросит?

— За открытую дверь, за воду, за добрую душу и вот за это! — останавливаюсь и достаю арбуз. — Присядем, поужинаем!

— Кушайте, я не хочу. Я подожду вас так, — и садится на межу.

За время оккупации здесь снова появились на полях единоличные полоски и промеж них — межи, заросшие высокой, жесткой травой. Сажусь, разрезаю арбуз, вгрызаюсь в него и тут же ворочу рот в сторону, готов выплюнуть откушенный кусок, — так не похож он на то, к чему я приготовился.

— Что, не сладкий? — спрашивает проводница.

— Чудной. Попробуйте!

Она пробует, потом весело смеется:

— Замечательный, всем кавунам кавун! Это ж тыква, И не спелая, ей лежать, зреть надо.

Я не могу ждать, когда созреет, ем такую, деревянно-грубую и совсем не сладкую. Проводница качает головой и говорит с ласковым упреком:

— Что же вы не сказали там? У меня и кавуны и яблоки…

Я напоминаю, как трудно было разговаривать с ней там. Вообще трудно добиться чего-нибудь. Рассказываю, как встречали-провожали меня. Когда я умолкаю, она пересаживается ближе ко мне и начинает шептать:

— Я ж сказывала, теперь всяк человек бродит. А тошней всех немец. Партизан, десантник только пить-есть попросит, вор утянет какую-нибудь движимую малость, а немец всю нашу жизнь берет. Увидит кого с кем — и прицепился: с партизанами связь держишь, десантникам помогаешь. У немца всяк новый человек — десантник да партизан. За связь с ними никакой пощады — людей вешают, хаты жгут. Вот и думай: принимать, не принимать стороннего человека? Как сбросили вас, таких, стало заметно строже. Вы у немца то машину гранатой трахнете, то часового снимете, то штаб обстреляете. И немец рассвирепел, как медведь, которого жалит целый рой пчел. Везде посты, заставы, шпики. У всех спрашивают документы, обыскивают дома, дворы. Ходить, ездить можно только с пропусками и только по дорогам.

Алена шепчет старательно, раздельно, для того, знать, чтобы не пролетело мимо какое словечко:

— Мы с вами прямехонько под расстрел бредем. У немца за всякое ослушанье пуля не то виселица. И все ж таки есть верные, честные, храбрые люди, они и ждут вас, и принимают, и помогают. Но скрытно. И подходить к ним надо тоже скрытно, умело, не во всякую минуту: не все ведь такие ждучие, как я.