Пролог - Николай Яковлевич Олейник

дозорных, однако людей больше не было. Решили ограничиться наличным составом.

Ежедневно в час дня по изогнутым улочкам мимо стен Николаевского госпиталя проезжал экипаж. Возле дома, двери которого находились против госпитальных ворот, бородач ямщик резко останавливал резвого, норовистого рысака, из экипажа выходил статный армейский офицер и, придерживая саблю, болтавшуюся сбоку, исчезал в подъезде. Пока офицер занимался своими делами, возница подремывал, откинувшись на сиденье, затем они быстро уезжали.

О том, что спесивый, самовлюбленный офицер был не кто иной, как ваш покорный слуга, — улыбнулся Веймар, — а плечистый возница — Адриан Михайлов, никто из посторонних, конечно, не догадывался.

— Ну и ну! — прихлебывая чай, восхищался Кравчинский. — Молодцы же!

— Не спешите. Были ужасные несуразицы. Хотя бы с шариком.

— Это еще что такое?

— Обыкновенный резиновый шарик. Его надо было запустить так, чтобы, поднявшись над тюремной стеной, он дал заключенному понять, что все готово. Купить его мы поручили Ольге Натансон. Все хорошо, но в день, когда все мы вышли на операцию, ветерок оказался слабым, и шарик не поднялся.

— Вот чертовщина! — воскликнул Сергей.

— Представьте, все объяснилось довольно просто: Ольга, не найдя обычного воздушного шарика, каким забавляются дети, купила резиновый пузырь. Его оболочка оказалась слишком тяжелой, чтобы подняться над стеной. Более того — позднее выяснилось, что это и к лучшему: в момент, когда Кропоткин должен был увидеть сигнал и выбежать из ворот, как раз там, где не было наблюдателя, показалась подвода с дровами. Подвода загораживала дорогу настолько, что беглецам, если бы они и вырвались, просто некуда было бы деваться.

— Действительно, роковое совпадение.

— Да, нарочно не придумаешь. И как нам было объяснить все Петру Алексеевичу? А он писал, торопил, опасаясь, что такая возможность вот-вот может быть утрачена. Решили выставить пятого сигнальщика, а с воздушным шариком не стали больше возиться.

— Конечно, совершенно лишняя возня.

— Тогда Адриан предложил в доме, возле которого всегда останавливался экипаж, снять комнатку, поселить туда — кого бы вы думали? — скрипача... Да, да, — подтвердил Орест Эдуардович. — Из окон дома видны были все улочки и даже тюремный двор, где прогуливался арестант. Человек, мол, который будет все видеть — и улицу, и двор, — скрипкой сможет подавать сигналы. Например, если все в порядке, скрипка играет, если что-то не так, молкнет.

— В самом деле...

— Вот и мы так подумали. Но встал вопрос: кто будет играть на скрипке? И тут все предложили: Зунделевич.

— Арон? — удивился Кравчинский. — Который меня перевозил?

— Он самый. Написали ему шифровку, сообщили Кропоткину. Прошло еще несколько дней, и вот мы снова возле того же дома. Из окна третьего этажа льется мелодия скрипки, на своих местах наблюдающие, но проходит пять минут, десять, проходит полчаса и наконец весь отпущенный для прогулки час, а Кропоткина нет, Кропоткин не появляется. Измученные напрасным ожиданием, чуть ли не в отчаянии, все вернулись домой. Записка, вскоре полученная от Кропоткина, несколько успокоила. Выяснилось, что в тот день, когда должен был состояться побег, Петра Алексеевича свалил очередной приступ болезни, он вынужден был отказаться от прогулки, что, разумеется, стоило ему огромных волнений. Заключенный просил «навестить его» через несколько дней, в ближайшую пятницу, к этому времени он надеется поправиться, полностью подготовиться к «свиданию»...

В пятницу, в два часа дня, у подъезда дома, как всегда, остановился экипаж. Офицер привычно соскочил с подножки, вошел в дом, оставив мешковатого бородача возницу с непослушным, нетерпеливым рысаком. Улица была почти безлюдной, единственное, что было необычным для нее, — это музыка. Тихая — то печальная, то исполненная бодрости — мелодия лилась из окна. Кто-то мастерски играл на скрипке. Ему не было никакого дела до суровых тюремных стен, хотелось только играть и играть, изливать свою печаль и радость. Мелодия то усиливалась, то вдруг умолкала, чтобы снова раздаваться, звучать, ласкать слух.

Вдруг она оборвалась, и в тишине, сменившей ее, сначала издалека, где-то за углом, а потом ближе послышался медленный цокот подков, стук колес по мостовой, поскрипывание груженых возов. Подводы приблизились — на них были дрова, — остановились перед госпитальными воротами, один из возчиков, покосившись глазом на своего коллегу с господского экипажа, постучал в ворота, и те как бы нехотя, медленно и тяжело раскрылись. Офицер, находившийся до сих пор в доме, торопливо вышел, вскочил на сиденье, однако не бросил кучеру: «Паняй», — оба взглядами прикипели к сгорбленной фигуре заключенного, который едва передвигал обутые в тяжелые ботинки ноги, и к часовому. Подводы въехали во двор, ворота так и оставили открытыми, и офицер вместе с кучером никак не могли побороть свое любопытство, наблюдая за неказистой жизнью госпитально-тюремного двора. Им было хорошо видно, как там, в глубине, разгружают дрова, прогуливается одинокий арестант, смахивающий на несчастного, идущего за гробом, стоит унылый одинокий человек. Часовому, видимо, надоело ходить взад-вперед за полуживым заключенным, он ждал — не мог дождаться конца этой утомительной для здорового человека процедуры.

А скрипка пленяла своей мелодией.

И вдруг арестант, до сих пор едва волочивший ноги, мигом сбросил с себя халат, изо всех сил метнулся к воротам. Часовой, ошеломленный действиями арестанта, сперва растерялся, затем кинулся, чтобы схватить беглеца, но тот успел отдалиться от него на несколько шагов... Буквально на несколько шагов. Держа винтовку в левой руке, часовой попытался изловчиться и правой схватить арестанта за ворот... Пробежав так несколько шагов, видя, что это ему не удается, солдат на ходу ткнул штыком вперед... (У офицера даже дух перехватило, как будто хотели проткнуть штыком его собственную спину!) Еще несколько шагов... Казалось, острие штыка вот-вот проткнет худые, костлявые плечи беглеца... Как же ему тяжело бежать, как подкашивались его ноги, побледневшее — от усталости или страха! — лицо напряглось каждой своей жилкой...

Побег уже заметили, на подворье выскочили еще несколько солдат, к ним присоединились возчики... Крик, сумятица, свистки... Наконец Кропоткин в экипаже.

Варвар рванул с места галопом. Что было за ними — стреляли или нет, — не слышали... Рысаку словно передалось волнение людей, глаза налились кровью, он уже не бежал, а летел стрелой. Возница то и дело подергивал вожжи, — видимо, ему хотелось, чтобы Варвар бежал еще быстрее, еще стремительнее... Поворот. Еще поворот... Бессчетное число поворотов — вправо, влево... Искры из-под подков...