Питерская принцесса - Елена Колина

С тех пор у Маши появилось робкое убеждение, что между ней и Богом что-то есть. Какая-то личная договоренность – она Ему хорошее поведение, и Он за это ее не забудет.

Нина завелась в компании случайно, зашла Машу навестить и осталась. Те несколько раз в неделю, что оставались от остальных дружб, она никак не могла остаться у себя, – глупо сидеть одной, когда здесь, наверху, все. Нина очень пришлась ко двору, даже с Наташей подружилась. Впрочем, Нине с кем-то подружиться – все равно что Кристоферу Робину из детской сказки про Винни Пуха принять под свое добродушное покровительство еще одного жителя Большого Леса. Нина как рассияется нежной своей толстощекой радостью, так всем рядом с ней тепло, словно птенцам у мамки под крылом. В том числе и Наташе, такой со всеми прохладно приветливой, будто прячется за не вполне прозрачным экраном.

Под старинным оранжевым абажуром, вокруг круглого стола Берты Семеновны, покрытого синей, кое-где протертой плюшевой скатертью, сидеть удобно – кружком. Усаживались всегда одинаково: Маша между Антоном и Бобой, рядом с Бобой Наташа, затем Нина. Кое-где синий плюш облысел, белесые пятна у каждого свои. У Машиного места – толстый цветок, а у Бобиного – морда с длинными заячьими ушами. Высокое Дедово кресло с мягкой круглой спинкой старался занять Гарик – чуть выдвигал его и оказывался как на троне. Если Гарика не было, на Дедово кресло никто не претендовал.

– Зачем нам чужие люди, когда у нас такое горе, – недовольно пожала плечами Аллочка. – Юра, почему ты позволяешь устраивать там вечеринки? Я вчера слышала... смех! Наверняка этот красавчик, как его там, смеялся... да и Нина, кто она нам?!

– Если Машины друзья хотят ее поддержать – это очень похвально. Но они же дети, не могут сидеть каждый вечер с постными физиономиями. Если Машке с ними легче, пусть сидят-хихикают тихонечко... – Юрий Сергеевич задумался. – Не стоит переступать границу чужого сочувствия... Ладно, пойду скажу им, чтобы не стеснялись, а то они по стеночке на кухню пробираются.

Юрий Сергеевич вошел в кухню, улыбаясь «нормальной» повседневной улыбкой, отдельно Антону, отдельно Нине.

– Ребята, то, что вы здесь, с нами, – само по себе проявление сочувствия. Так что больше ничего не нужно – ни специального скорбного выражения лица, ни значительного молчания. Поэтому, друзья мои, ведите себя естественно. Не стоит, пожалуй, только громко петь, плясать и играть в пятнашки. Все остальное можно.

– Или в «Али-баба, почем слуга»...

– Или в «третий лишний»...

– В «казаки-разбойники»...

На этих словах Маша вдруг расплакалась, громко всхлипывая и шмыгая носом, словно пятилетняя девочка.

С разрешением Юрия Сергеевича детских посиделок под оранжевым абажуром вовсе не воцарилось гомерическое веселье. Но приглушенные, вполголоса, разговоры все чаще перемежались теперь улыбками и смешками. Читали стихи, играли в дурака и в девятку, Антон анекдоты рассказывал. Анекдотам смеялись тихонько, но естественно, и никто больше не торопился сменить выражение лица на лицо, положенное по протоколу, то есть официально-печальное.

– Это какой-то клуб! – возмущалась Аллочка.

– Клуб сочувствующих. Девочка Нина и мальчик Антон приходят к Маше, а могли бы пойти в кино или на дискотеку...

Антон на беготню с тарелками и чашками вокруг Дедова кабинета взирал с ужасом.

– Послушай, я не понимаю, что у вас происходит, – шептал он Маше, – что все эти люди здесь делают? У них своих дел нет, что ли? И старику они не нужны, он же все равно взаперти сидит. Странные вы! Слушай, а старик неужели даже сейчас работает? Молодец академик!

Странности поначалу вызывали у него недоумение, будто все они в этой компании – марсиане. Затем стало интересно. И оказалось вдруг, что стариковский дом – самое интересное из всех возможных сейчас место. И Антон на липкую ленту этого дома приклеился. Каждый вечер после мастерской или даже впервые вместо мастерской тянулся на Зверинскую.

Детскую компанию, засевшую на кухне, перестройка не интересовала. С политикой их связывали, пожалуй, только анекдоты про Горбачева. Антон нашептывал на ухо Бобе и Гарику:

Спасибо партии родной

И Горбачеву лично:

Мой трезвый муж пришел домой

И... отлично!

«Детская» компания жила внешне сдержанно, согласно моменту. А внутри, вокруг отношений Маши с Антоном, довольно определенные кипели страсти. А отношения у них были-не были... Антон, казалось, наконец при ней, как никогда раньше. Являлся каждый вечер, сидел до окончательного разъезда гостей, уходил вместе со всеми.

В первый же день Антон потянул Машу вниз, к Нине.

– Пойдем, пойдем, Нину навестим, – и весь дрожал, как в первый раз, – я соскучился!

Что там было – Маше даже вспоминать страшно. И ему, наверное, тоже, раз больше и речи не заводил о том, чтобы туда спуститься. Невозмутимая, как деревянный человечек, Маша вошла в комнату. И с ней истерика случилась, тем страшней, что абсолютно беззвучная. Дрожала, руки тряслись, зубы о стакан с водой стучат...

– У тебя образцовый припадок, как по учебнику, – пошутил Антон. – Еще можно по полу кататься и визжать. А кусаться будешь?

Маша на него посмотрела, и в ту же минуту ее вырвало, будто от него. Антон брезгливо отпрянул, помчался наверх. Отмывала пол Нина. Маша с мокрым полотенцем на лице, именно на лице – глаза закрыты полотенцем – сидела в кресле.

– Ты приляг, – уговаривала Нина.

Маша молча мотала головой, смотрела, как побитый щенок.

Наконец вернулись наверх. Наверху, под оранжевым абажуром, было неладно. Боба, как только они втроем гуськом зашли и уселись вокруг стола, покраснел, засуетился лицом, одной рукой зачем-то скатерть перед собой принялся разглаживать, а другая тут же привычно потянулась к виску – накручивать на палец короткие волосы. С детства накручивал, когда нервничал, раздражая родителей.

– Не крути пейс! – рассеянно велела Маша.

Так Зина Любинская всегда сыну говорила.

Боба легко качнулся в ответ, словно Маша его, как маленькую букашку, со своей руки сдула. Полчаса Маши не было, полчаса Боба уже привставал, чтобы уйти, нерешительно усаживался обратно. О чем они с Антоном разговаривали столько времени, что выясняли? Может быть, Маша сказала ему: «Теперь мы с Бобой вместе». Или: «Мы с Бобой любим друг друга». Или: «Я люблю Бобу, а с тобой мы останемся друзьями».

– Вас почти час не было, – нежно пропела Наташа. Высокая, почти как Антон, Наташа тонким нервным прутиком возвышалась над столом, аккуратная, волосок к волоску, головка чуть склонена набок.

– Ты похожа на гончую, так прислушиваешься, приглядываешься, – съязвил Антон.

– У тебя рубашка из брюк выбилась, поправь, – ангельским голосом произнесла Наташа.

Антон дернулся взглядом вниз – ничего подобного! Вот дрянь! И зачем ей это?!

Такие оба красивые, будто не люди, а силуэты со стилизованной картинки из журнала «Юность». Он – преувеличенно длинноногий, широкоплечий и чернокудрый, она – высокая и неправдоподобно узкая, длинноволосая блондинка. Но и такие оба красивые, они друг друга невзлюбили. Антон, не стесняясь Наташиной беззащитности, мог почти в открытую гадость ей сказать, а Наташа своими средствами пользовалась – смотрела ласково, тонким голоском с трогательно прыгающими интонациями отвечала так, что Антон принимался шипеть разъяренным котом, но ответить не находился – к Наташе не придерешься.

– Маша, ты растрепалась немножко, – заботливо продолжала Наташа, – давай, я тебя приглажу? – Она потянулась к Машиной голове, а Маша вдруг оскалилась и совершенно по-волчьи щелкнула зубами в сантиметре от ее руки.

Не заметить витающих под оранжевым абажуром страстей мог только полностью поглощенный собой Гарик. Он и не планировал ничего замечать, если его не интересовало. Гарик вещал, возбужденно привстав на Дедовом кресле, – обсуждал сам с собой «Мастера и Маргариту».

– Булгаков – д-детский п-писатель. Ничего он т-такого не имел в виду, никакой философии, п-про-сто с-сочинил сказку.

– Ага, а Лев Толстой тоже детский, «Машу и медведь» написал, – лениво ответила Нина.

– Д-да, – запальчиво ответил Гарик, – между п-прочим, «Анна Каренина» очень слабый роман, это д-даже Бунин отмечал...

– А когда Бунин тебе это говорил? – тоненько вступила Наташа.

У Гарика нервно дернулся кадык, и Боба мгновенно отозвался.

– Гарик, прочти свой новый рассказ, – попросил он и толкнул под столом Машу. А вышло случайно Антона.

«А неплохой Боба парень, – подумал Антон. – Жалеет этого своего придурочного гения».

– Воздух не поддается осознанию, – монотонно завел Гарик. – Вслед за воздухом человек может покинуть свое тело и отыскать свободную от всего земного непостижимую душу...

Нина с Наташей позевывали. Маша на Антона смотрела, а на Машу с таким же выражением лица – Боба. Берту Семеновну жаль, и Деда, конечно, тоже, но так близки они с Машей, как в эти две недели после похорон, не были никогда. Боба стыдился этой мысли, но в голове его все время крутилось – не было бы счастья, да несчастье помогло. С появлением Антона рушился его мягкий и теплый, как яйцо всмятку, мирок, в котором они с Машей были как одно целое.