Купавна - Николай Алексеевич Городиский

и солдатам, и мирным жителям, когда шел бой.

Как тут не понять родительских слез, хотя и… не пришлось мне стать отцом.

Не было детей и у Степана.

Я вспомнил о друге потому, что вскоре после боя за село, где была убита девочка, мой друг… Однако что это со мной? Не опережаю ли я события?.. Нет-нет, надо сначала о нем, вернее, о нас…

Многое в жизни человека не зависит от него. Порой стечение обстоятельств рушит планы. Точно так произошло и с нами.

Истекало время нашей срочной службы. Мы, как говорится, почти приготовили чемоданы, с тем чтобы вернуться на гражданку и сразу же податься на учебу в институт (непременно с сельскохозяйственным профилем!), но… Когда наш полк вернулся на постоянные квартиры после похода Красной Армии за освобождение народов Западной Украины и Белоруссии, то эти самые стечения обстоятельств тут же повлияли на судьбу Степана. Проявилось решительное влияние старшего политрука Салыгина. Благодаря его хлопотам Степана направили на курсы младших политруков, которые он успешно закончил перед самым началом войны с белофиннами.

В первый же день этой войны наша батарея была преобразована в дивизион. Командование в нем принял капитан Чаевский, а комиссаром назначен старший политрук Салыгин. На его прежнюю должность в батарее нового состава был определен младший политрук Бездольный. Меня эти перемены почему-то не коснулись. Я как бы остался в тени, продолжал командовать отделением разведки. Так было вплоть до 22 июня 1941 года. Тогда уже майор, Чаевский принял командование полком, а Салыгин в новом звании батальонного комиссара стал его комиссаром. Степану накануне было присвоено звание политрука (по три кубаря в петлицах и по звезде на рукавах).

В первые месяцы Отечественной наш артиллерийский полк часто перебрасывался с одного на другое направление фронта. В нелегких сражениях с гитлеровцами погибали и командиры, и сержанты, и рядовые бойцы. Сейчас почти о каждом боевом эпизоде говорят как о подвиге. Но в то время мужество и бойцовская стойкость воспринимались просто как выполнение боевой задачи, как исполнение воинского долга. Командир или рядовой боец — все готовы были стоять насмерть на огневом рубеже. Но каково-то расстаться с жизнью вне боя?! И мы очень переживали смерть нового командира нашей батареи старшего лейтенанта Алимара Джураева. Погиб он, прошитый пулеметной очередью из немецкого самолета, когда вел батарею на марше.

Узбек Алимар Джураев любил произносить: «Хорманг!»

— Хорманг! — заключал он, отдавая какой-либо приказ или приказание.

Все знали, что на языке его нации это означало: «Не уставайте!», то есть пожелание успеха в боевой работе. И на могиле Алимара Джураева мы сказали:

— Хорманг!

— Не устанем мстить за тебя, дорогой Алимар! — произнес Степан.

С этим Бездольный и принял на себя командование батареей — на то последовал приказ по полку. Скоро и мне было присвоено звание младшего лейтенанта. Я стал командиром взвода управления батареи. Служба нелегкая: тут и связисты, и разведчики, и вычислители. На передовой комбат чуточку позади меня, мое же место безотлучно в боевых порядках пехоты.

Случалось и комбату находиться со мной в одном окопе, а то и вдвоем пробираться вперед стрелковых рот, чтобы лучше видеть цель и точнее, с наименьшим расходом снарядов вести огонь орудий на ее уничтожение. Тогда я становился и связистом, и разведчиком — глазом и ухом комбата Бездольного.

…Впереди сумрачной стеной стоял занятый фашистами лес. Перед ним блестела речка. От самых ее берегов карабкались на бугор к нам серые, покинутые жителями домишки, притихшие и горестно сиротливые. В них притаились бойцы стрелкового подразделения, поддерживаемого батареей Бездольного. Лишь единственный сарайчик как бы взобрался к нам, на безымянную высоту, где находился наш наблюдательный пункт, и застыл, завалившись на один бок.

По обе руки от нас зеленым дымом, прижатым ветром к земле, клубилась ржаная поросль. Утром она скрывалась в низко стелющемся тумане. Пейзаж — залюбуешься. Но оттуда, из этого тумана, того и гляди, хлынет вражеская пехота. Да и река неглубокая — для танков не преграда.

Степан окинул взглядом дома без крыш, с вывороченными рамами, с оторванными дверьми, нахмурился, сдвинул озабоченно брови, вздохнул глубоко.

— Итак, младший лейтенант: и река, и покинутая деревенька, и наш бугорок — все надо использовать максимально… Так-то, Колька Градов.

Что-то промычал я неразборчивое в ответ, голова гудела от постоянного недосыпания. Всю ночь, до прихода Степана, оборудовали НП.

— Да у тебя глаза как у вареного судака! — заметил Степан и искоса посмотрел на сарайчик. — Что там?

— Всякая рухлядь.

— Пойдем-ка.

Войдя в сарайчик, он пришел в восторг:

— Право, дворец! И даже с царской кроватью — железной, с завитушками и никелевыми бубенышками… Гляди, и трюмо!.. Хлебни-ка из фляги, да и быть по сему. Выпей и ложись. Без тебя с разведчиками и связистами управлюсь. Спи, пока не потребуешься, хоть до завтра. Или забыл, что завтра Первое мая?

Кажется, я проспал весь день и ночь. Проснулся нехотя, будто у себя дома. Потянулся до хруста в костях, сладко зевнул. Подумал о Дусе Гончаренко, которая почему-то приснилась без Регины… Никак не хотелось расставаться со сном. Дуся как бы стояла перед глазами, обращаясь ко мне: «Отвечай, Колька, свою биографию. Отвечай по совести!» Я глядел на девчонку из юности, поражаясь янтарным, матовым цветом ее лица и синевой в золотистом отливе волос. Смотрел на ее малюсенькую руку с хрупкими пальчиками, которыми она зачем-то грозила мне, уходя куда-то вдаль, точно растворялась в зеленой хляби волн ржаной поросли у берега реки, по ту сторону которой находились гитлеровцы.

— А, черт! — выругался я, чтоб окончательно проснуться.

Огляделся: посреди сарая — стол, покрытый неизвестно откуда взявшейся цветастой клеенкой. Глянул в трюмо напротив кровати, обнаружил отражение собственной физиономии: красная, распухшая от сна, нос едва не шире скул…

Отворилась дверь, и, осторожно ступая, вошел радист Перепадя. Он положил на стол дощечку, поставил на нее дымящийся котелок с картошкой и посмотрел на меня задумчиво, словно на что-то решаясь.

— Ты чего, Ося? — спросил я.

Перепадя имя имел заковыристое —