Конец земной истории - Инна Бачинская

– Она была поразительно красивой женщиной в молодости, – заметил журналист. – В театральной галерее несколько ее портретов. А Левицкий был обыкновенным, ничем не примечательным… в толпе не заметишь. Но личность.

– Да, красивой… – согласился Монах. – И тоже личность. Говорит, у нее и сейчас полно поклонников.

– Сколько ей?

– Семьдесят с гаком. И я ей поверил, Леша. Глаз горит, ум светлый, живая, остроумная… Редкая женщина.

– Кстати, у тебя с Ларисой Левицкой серьезно? – спросил вдруг журналист. И, предупреждая возможный вопрос Монаха, пояснил: – Я вас видел в городе. Любовь?

Монах засмеялся.

– Любовь.

– Ты и Лариса? – удивился журналист. – Но она же… серая мышка! А все твои жены красотки. На кислое потянуло?

– Какой ты все-таки циник, Леша, – попенял Монах. – Подустал я, отяжелел. С красивыми женщинами одни проблемы, нам бы кого попроще. Настало время бросать якорь.

– Не свисти! – рассмеялся журналист. – Что она думает об убийствах?

– Она боится думать об этом вообще. Однозначно, замешана семья… вернее, причина в семье. Греха много, как сказала Ирина.

– Ирина – злюка. Грех, возмездие… Не надо нас дурить. Наследство! Я считаю, все дело в деньгах.

– Мы это обсуждали, Леша. Тогда убивали бы соперников, то есть претендентов, а тут другое. Нора… С натяжкой готов согласиться, что дело в наследстве, а вот две другие жертвы каким боком? Судья Сидакова и Алиса?

– Ты говорил, что Левицкому нравилась Алиса…

– Нравилась. В таком случае мотив не наследство, а ревность. Наследство, ревность… Элла Николаевна сказала, что у Левицкого ничего не было. Он оставил двадцать тысяч долларов и дом Лике, боюсь, это все или почти все, что у него было. Лика сказала, что Леонид очень недоволен своей долей. Лариса, кстати, сказала мне, что отказалась от денег в пользу Лики.

– Это поступок, – заметил журналист.

– Это плата за неприязнь к сестре, Леша. Она корчится от чувства вины, но ничего не может с собой поделать. И Леонид, и Лариса не любят Лику. Она была поздним ребенком, они считают, что из-за нее Каролина бросила театр, а кроме того, она копия отца, как сказала Элла Николаевна. Допускаю, что старшенькие попросту ревнуют.

– Прямо Шекспир! Семейные счеты, семейные тайны, ненависть, зависть… Тянулось, накапливалось годами и – взрыв! А ты уверен, что твоя Лика ни при чем? Ты говорил, что она на все способна… тем более предупреждала об убийстве. Пригласила тебя, втянула в убийство, затеяла игры…

– Ты же сам говорил, не надо ее демонизировать. Не знаю, Леша. Девчонка непростая. Она тоже видела, кто взял шнур, которым Алису… Лариса видела его у Эллы Николаевны, а вот у кого Лика…

– Она сказала?

– Не успела. Я погрузил ее в транс, но нам помешали – вернулась Юлия.

Он вспомнил, как Лика спросила, хихикнув: «Ну что, расколол меня? Узнал, кто убийца?».

– В транс? – повторил Добродеев. – Ты можешь погрузить в транс?

– Запросто. Хочешь, погружу тебя? Может, на подсознательном уровне ты уже знаешь, кто убийца.

Добродеев поежился, вспомнив, как Монах однажды разложил по полочкам его жизнь и характер.

– Не надо! Я не знаю, честное слово.

– Боишься, что я проникну в твои тайны? – хмыкнул Монах. – Ладно, живи пока. Кстати, Лика отдала фотографию с Леонидом и Алисой следователю. По ее словам, он очень обрадовался. Так что его вот-вот арестуют. Ревновал любовницу к отцу… убедительный мотив.

– Он же платил ей за молчание! – возмутился Добродеев. – У современного поколения совершенно отсутствует всякое понятие о морали.

– Именно. Он перестал платить после смерти отца. А Ирина и так знала. Лариса говорит, это была шведская семья.

– Ленька, Ирина и Алиса?! – Журналист был потрясен. – Амур де труа? Это ничтожество?

– Да. Ты хочешь сказать, это ничтожество и две красивые женщины? Я сам удивился, Леша. На безрыбье, как говорят… Кстати, ты на машине? Я безлошадный, Жорик забрал свою тачку. Надо бы смотаться в одно местечко. Как?

– На машине. Сейчас?

– Сейчас, Леша. Некая тайна сводит меня с ума. По коням!

…Машина выскочила из города и помчалась вдоль бесконечных заснеженных полей, голых рощиц, поселков с домиками, из труб которых вился дымок. Машину облаивали бдительные шарики и жучки и потом долго бежали следом; нагруженные сумками крестьяне голосовали по обочинам; по краю дороги неспешно тащили телеги с мешками и ящиками небольшие рыжие лошадки с красными розочками и бубенчиками на дугах.

– Тут даже воздух другой, – ностальгически произнес Добродеев.

– Откуда ты знаешь? – отозвался Монах. – Окна закрыты.

– Я чувствую, Христофорыч. Деревня. Земля, вечная тайна природы… мы перед ней в вечном долгу.

Монах фыркнул.

– Напиши об этом философское эссе, ты же писатель. И переселяйся. Купи дом, заведи огород, козу, индюков…

– Почему индюков? – удивился Добродеев.

– Красивая птица. Обстоятельная, сильная, знает себе цену. Жаль, не летает. Представляешь, летящий индюк!

– А если нагадит на голову? Может, потому и не летает.

– Может.

– По-моему, индюк – глупая птица. Вернее, у него глупый вид. Лучше жемчужные цесарки.

– Тоже красиво, – не стал спорить Монах.

– Куда мы едем, Христофорыч?

– Мы едем в городок Горячий Ключ, где почти восемнадцать лет назад родилась Лика Левицкая. Кстати, у нее через неделю день рождения, пятнадцатого декабря. Хочешь со мной? Будет вся семейка плюс друзья дома. Увидишь весь выводок Левицких.

– Хочу. А что это нам даст?

– Посмотришь на них свежим глазом.

– Я имею в виду, этот городок. Зачем?

– Мучают меня смутные подозрения, Леша. На всякий случай. Как тебе должно быть известно из программы средней школы, согласно закону диалектики, количество рано или поздно переходит в качество. Всякие повисшие фразы, куски бессвязной информации и отдельные слова вдруг собираются в кучу и образуют фигуру, в которой проступает некий скрытый смысл. Даже гримасы, ужимки, жесты, внезапные заминки… язык жестов и мимики – все, одним словом, – лепится вместе и вдруг – бац! Прекрасный новый смысл. Для начала навестим больницу, где родилась наша героиня.

– Христофорыч, можно в загс, все есть в архивах.

– Мысль дельная, Леша, но мне нужен живой свидетель.

– Свидетель мог помереть.

– Тогда пойдем в загс.

Попетляв по центру, они увидели наконец районную больничку, и Монах, кряхтя, полез из машины.

– Мне с тобой? – спросил Добродеев.

– Не нужно, Леша, я справлюсь. Сходи куда-нибудь, выпей кофе. Я скоро. – Он зашагал неторопливо к дверям больнички.

Когда Добродеев вернулся с бумажным стаканчиком кофе, Монах уже ожидал у машины. Светило солнце, в прозрачном воздухе пролетал легкий невесомый снег, и небо било синевой. Монах зажмурился и подставил лицо солнцу – загорал. И столько покоя, основательности и какой-то нездешней безмятежности было в его облике – в победительно торчащей рыжей бороде, в расстегнутой, видавшей виды дубленке и громадных лохматых унтах, в непокрытой голове – свою вязаную шапочку он оставил в машине, – даже в пучке волос, перехваченных кожаным шнурком, что у несентиментального Добродеева аж слеза навернулась, и он подумал, а может, и правда, волхв? Или на худой конец подросший домовой.

– Ну что? – спросил он, передавая Монаху кофе.

– Путем, Леша. Нужно заехать по одному адресу. Сказали, недалеко. – Он отпил кофе, крякнул, но промолчал.

…Открыла им тощая седая старуха в свитере и шароварах. На груди ее болтались очки на цепочке с разно-цветными бусинами. Она посмотрела на них с любопытством, задержала взгляд на бороде Монаха. – Вы наш новый батюшка? – спросила.

– Похож? – прогудел Монах и огладил бороду. – Нет, мы по мирским делам. Поговорить надо, Раиса Михайловна. Примете?

Старуха посторонилась, и они вошли.

– Вы работали сестрой-акушеркой в родильном отделении больницы, Раиса Михайловна…

– Работала. Почти сорок лет, два года как на пенсии. На дому не работаю.

Монах усмехнулся.

– Мы по другому вопросу. Восемнадцать лет назад, пятнадцатого декабря, вы принимали ребенка, девочку…

– Восемнадцать? – старуха всплеснула руками. – Эка хватил! Когда это было. Разве ж всех упомнишь?

– У вас как раз поменялось начальство, ушел заведующий Иван Ильич и из области прислали новую заведующую, Галину Павловну. Помните?

– А как же! Прекрасно помню. Так бы и сказал. Помню тот декабрь, снегу еще навалило под крыши. А как звали мать-то? В тот декабрь народилося шестеро деток – четыре девочки и два мальчика.

– Она была не из вашего города, приезжая.

– Точно! Была одна чужая, припоминаю. Ее еще оформлять не хотели. Имени не припомню. Девочка родилась крохотная, и трех кило не было, слабенькая. Побыли у нас неделю, а потом забрали ее. А что случилось? Зачем вам?