Первая формула - Р. Р. Вирди

обрела однотонный серый оттенок.

Все бы ничего, вот только раньше она была кипенно-белая.

Наконец, обретя вид нормального парнишки, не напоминающего потное, перемазанное сажей чудище, я разобрал запас тряпья, которое утаскивал в трюм всякий раз, как выпадала возможность.

Чего здесь только не было! И куски ткани весьма высокого качества, и лоскуты от сценических нарядов. Бывало, что мне доставались забытые вполне состоятельными театралами вещи. Поднимаясь наверх из своего трюма, я всякий раз старался выбрать что-то подходящее. Замотаешь такой портянкой ноги – вот тебе и обувь. А если ткань хорошая – она долго не рвется. Опять же, подошвы не обожжешь, когда жарко.

Если ты никогда не жил в нужде, будет непросто объяснить, как необходимо порой использовать чудом попавшие к тебе дорогие вещи для банальной обувки. Если не относишься к высшим кастам – начнешь обходиться тем, что у тебя есть. А что у лицедея имеется? Ум, хитрость и обаяние. Вот и все его имущество.

Итак, я приосанился, последний раз пригладил волосы и направился к выходу из трюма.

* * *

От театра у меня всю жизнь захватывало дух. Это теперь я понимаю, что наш театрик был всего лишь аляповато размалеванным и весьма неухоженным зданием. Однако если ты всю сознательную жизнь провел в подземелье, где отсутствовала даже самая примитивная мебель, то самые грубые декорации покажутся тебе верхом богатства.

Обычно Оскверненным не дозволялось покупать недвижимость, однако Халиму удалось выиграть помещение для театра в азартной игре с высокими ставками, где король ничем не лучше последнего бедняка. Больше у него ничего не было. Как-то раз я подслушал Халима, когда тот заявил, что скорее умрет, чем потеряет свой театр.

В зале стояло девять рядов деревянных скамеек – их сиденья по приказу Халима обили старым тряпьем, сложенным наподобие подушечек: зрителям должно быть удобно. Излишки ткани приладили к краям скамеек и расшили ее золотыми цветами.

Билеты из-за этого подорожали. Ничего страшного: частенько внешний антураж стоит для покупателя больше, чем то, что под ним скрывается.

Каменные стены театра облицевали дешевеньким материалом, производившимся из древесной крошки и целлюлозы. Получившуюся массу наносили на поверхность и выжидали, пока та засохнет и выровняет неровности стены. Кстати, потом гладкую поверхность проще расписывать.

Еще над скамейками были подвешены два балкона. Грязно-коричневая стена задника нижнего балкона не радовала взыскательный взор, однако Халим распорядился украсить ее золотой полосой. Верхний балкон располагался почти под потолком, так что зрители могли коснуться его рукой.

Я входил в зал словно во дворец. Здесь я буду царить, когда придет мое время.

Сцена была простенькая: прочная площадка из промасленного дерева, отражающего теплые нежные лучи утреннего солнца. В трюме такого не увидишь.

– Ари!

Я обернулся столь резко, что едва не потерял свободно болтающуюся на плечах рубаху.

Окликнувшая меня женщина подкралась почти бесшумно: сказывалась природная ловкость и навыки, приобретенные годами тяжелого труда на сцене, а еще она была босиком. Каури словно сошла со страниц величайших эпосов, повествующих о принцессах и завораживающих глаз красавицах. По сложению она вполне могла быть танцовщицей, обладающей сверхъестественной, свойственной лишь Шаен грацией.

Каури разменяла третий десяток и приблизилась к его середине, а держала себя со спокойной уверенностью человека как минимум вдвое старше. Она заработала это право, с честью пережив все, что может пережить Оскверненный. Уж не говорю, что Каури стала одной из немногих допущенных к сценическому искусству женщин.

У нее были высокие скулы, что особенно бросалось в глаза при улыбке, и кошачьи глаза – яркие и пронзительные. Несмотря на карий оттенок, на свету они порой становились почти золотыми. Темно-каштановые волосы с теплым оттенком красного дерева ниспадали на ее плечи свободной волной.

– Не слышал, как ты подошла, Каури-диши, – пробормотал я, замедляя вдруг ускорившееся дыхание.

Не хотел, чтобы она видела, как я волнуюсь. Разумеется, без разрешения Халима у сцены мне делать было нечего, и Каури – одна из тех, кто готов понять и простить. У нас с ней установились едва ли не родственные отношения – вроде как у старшей сестры и младшего братика.

Она слегка поджала губы – видимо, почувствовала, что у меня на душе.

– Ты и не мог услышать, Ари. Что ты здесь делаешь? Ведь знаешь, какой сегодня день. Халим разозлится, если тебя заметит.

Я приготовился извиняться, однако Каури прервала меня взмахом руки:

– Нет-нет, молчи. Иначе наговоришь такого, что навлечет беду на нас обоих.

Она провела ладошкой по золотисто-коричневому сати, разглаживая его складки, и бросила взгляд на сцену. По ее губам проползла улыбка. Слегка наклонившись, Каури заглянула мне в лицо.

– Никак, желаешь потихоньку подслушать разговор с важным гостем?

Я бодро закивал.

– А ну-ка, неси сюда ведро и ветошь. Приготовь масло для натирки сцены.

Мое сердце упало. Так и знал…

Похоже, Каури заметила мое разочарование:

– Ну-ну, не дуйся, а то твое лицо навсегда останется кислым.

Я нахмурился.

– Еще лучше… Будешь всю жизнь хмуриться – ни одна женщина на тебя даже не глянет.

Я продолжал кукситься, и Каури раздраженно вздохнула:

– Ари, если займешься натиркой сцены – наверняка завоюешь расположение Халима. Он тебе дурного слова не скажет. Что подумает важный гость, если хозяин театра отчитает такого усердного помощника?

Предложение было разумным. Но… поручить мальчишке тяжелую работу и надеяться, что он будет тебе за это благодарен? Нет лучшего способа заставить его заартачиться. Каури сердито выпрямилась, уперев руки в бедра, и бросила на меня взгляд с высоты своего роста:

– Ари!

Я отвел глаза и пробормотал себе под нос нечто неразборчивое.

– Что-что? – наклонилась ко мне она, приложив к уху ладошку.

В ее голосе не осталось ни капли меда – лишь кислый сидр, и я гордо приосанился и ткнул пальцем в пол:

– Я всегда делаю для театра то, что требуется, Каури. Ничем иным больше и не занимаюсь. Как по-твоему, кто заставляет вертеться винтики на подмостках?

Она растерянно моргнула, но теперь уже я не дал ей возможности ответить.

– Я дышу дымом, лишь бы он в нужный момент появился над сценой. Я, а не ты. Стираю руки о веревки, кручу горячие колеса, выгребаю грязь. А ты лицедействуешь на чистой сцене. Ты – героиня, принцесса!

Каури гневно вытянулась в струнку. Теперь понимаю, что не стоило тогда бросаться подобными словами. Однако разве задумывается о последствиях горячий мальчишка? Впрочем, мне стало стыдно, однако я из упрямства сохранял каменное выражение лица.

Пусть в лицедеи меня пока не берут, однако я видел многое и многое изучил. Во всяком случае,