Евангелие от Пилата - Эрик-Эмманюэль Шмитт

— Действительно: что есть истина?

Он вернул вопрос мне.

И как при возврате мяча, теперь дрожал я, ощутив силу вопроса, и тоже испугался. Нет, я не был хранителем истины, у меня была только власть, нелепая власть решать, что есть добро и что есть зло, избыточная власть над жизнью и смертью, гнусная власть.

Воцарилось молчание.

Мяч лежал между нами.

Мы молчали.

Молчание говорило вместо нас. Мы слышали тысячи слов, быстрых, смутных, взволнованных, неясных.

И молчание, как ни странно, говорило мне обо мне. «Что ты делаешь здесь? — спрашивало меня молчание. — Кто дал тебе право распоряжаться чужими жизнями? Кто направляет тебя в принятии решений?» Я ощутил огромную усталость. Это не была усталость от власти, эту усталость я хорошо знал, она исчезает после хорошего отдыха. Это была подлая усталость, которая медленно и исподволь отравляла тело, притупляя его реакции: это была усталость от абсурдности власти. Чего у меня было больше, чем у этого нищего еврея? Стратегического ума, римского происхождения, должности, давшей мне власть и оружие и многое другое… Но имело ли все это ценность?

— А что есть в мире стоящего?

Вот как переделал еврей мой вопрос об истине. Что есть достойного, за что стоит сражаться? Стоит умереть? Или остаться жить? Действительно, а что есть в мире стоящего?

Чем сильнее разрасталась тишина, тем более одиноким я себя чувствовал. И подавленным. Но, как ни странно, было что-то завлекательное в подобном состоянии парения. Я был свободен. Вернее, освобожден от железа, связей, цепей, глубокие следы которых я ощущал на коже, но это не были оковы рабства, это были оковы власти…

После этой долгой задумчивости меня вернули к жизни нетерпеливые крики священнослужителей за дверью, и я попытался спасти Иешуа.

Итак, что я видел? Ничего. Что я понял? Ничего, но теперь знал, что кое-что может ускользать от моего понимания. В деле Иешуа я весь последний месяц пытался спасти свой разум, спасти во что бы то ни стало от тайны, спасти разум, дойдя до неразумности… Я проиграл и понял, что существует непознаваемое. Это сделало меня менее самоуверенным, чуть более невежественным. Я утратил уверенность: уверенность в управлении собственной жизнью, уверенность в понимании мирового порядка, уверенность, что знаю людей такими, какие они есть, но что я выиграл? Я часто жалуюсь Клавдии, что был римлянином, который знал, а стал римлянином, который сомневается. Она рассмеялась. Она хлопала в ладоши, словно я представлял ей жонглерский номер.

— Сомневаться и верить — одно и то же, Пилат. Безбожно только равнодушие.

Я противлюсь тому, чтобы она сделала из меня последователя Иешуа. Прежде всего, это запрещено моими функциями: мои объективные союзники, священники Храма под руководством Кайафы, с яростью восстают против новой веры и охотятся за учениками, за Никодимами, за Иосифами из Аримафеи, за Хузами, даже за беднягой Симоном из Кирены, прохожим, которому случайно довелось нести крест. И кроме того, у меня накопилось множество вопросов, но не сложилось определенного мнения.

Помнишь ту максиму, которую нам повторял Кратериос, когда мы были его учениками? «Никогда не верь в то, во что расположен верить». Во время наших дискуссий с Клавдией я часто приводил ее, противопоставляя вере Клавдии.

— Ты хотела поверить в то, что говорил Иешуа, Клавдия, даже до того, как он доказал, что был посланцем своего Бога.

— Естественно. И желаю верить, что доброта чего-то стоит, что любовь должна преодолевать любые предубеждения, что богатство вовсе не то, к чему надо безудержно стремиться, что мир имеет смысл и что смерти бояться не следует.

— Если ты нуждаешься в вере, ты только удовлетворяешь свою потребность в ней. Ты не соответствуешь критериям истины.

— Что такое критерии истины? Отсутствие удовольствия? Неудовлетворенность? По-твоему, надо верить лишь в то, что нас угнетает и ведет к отчаянию?

— Я этого не говорил.

— А, вот видишь! Ни удовольствие, ни его отсутствие не могут служить критериями истины. Не надо ни рассуждать, ни знать. Достаточно верить, Пилат, верить!

Но во что ей хотелось, чтобы я верил? Я ничего не увидел. Она увидела. А я нет. Конечно, некоторые люди вроде Фавия, увидели, но не поверили. Потому что сам Фавий ничего не услышал. Значит, надо верить и слышать. Эта вера требует слишком большого напряжения. Пока она не создала никакого культа по подобию греческих или римских ритуалов, но заставляет дух работать с опустошающей силой.

Именно поэтому мне кажется, что у нее нет будущего.

Я часто объяснял это Клавдии. Прежде всего, эта религия родилась в неподходящем месте. Палестина приютила крохотную нацию, не имеющую значения и влияния в сегодняшнем мире. К тому же Иешуа учил лишь неграмотных; он выбрал в ученики суровых рыбаков Тивериадского озера, которые, кроме Иоханана, говорили лишь на арамейском, едва знали еврейский и очень плохо греческий. Во что превратится его история, когда умрут последние свидетели? Он ничего не написал, кроме как на песке и на воде; не написали ничего и его ученики. И наконец, главной его слабостью было то, что он слишком быстро ушел. Он не использовал время, чтобы убедить достаточное количество людей, а главное, людей влиятельных. Почему он не посетил Афины или Рим? Почему он предпочел покинуть Землю? Если он действительно Сын Бога, как утверждает, почему он не захотел остаться с нами навечно? И этим убедить нас. И помочь нам жить в истине. Если бы он вечно оставался на Земле, никто не подверг бы сомнению его послание.

Мои логические построения неизменно вызывают смех Клавдии. Она утверждает, что Иешуа не было никакого смысла проводить жизнь здесь. Вполне достаточно, что он пришел один раз. Ибо он не должен предъявлять слишком много доказательств. Если он будет появляться постоянно, то будет давить на людей, заставляя их простираться перед ним, подчиняя природному закону, больше похожему на инстинкт. А он поступил как свободный человек. Он ценит свободу, оставляя нам возможность верить или не верить. Можно ли заставить примкнуть к остальным силой? Можно ли заставить любить? Каждый должен сам располагать собой, соглашаться на веру, как на любовь. Иешуа уважает людей. Он подает нам знак своей историей, но оставляет нам свободу толковать этот знак. Он слишком любит нас, чтобы заставлять. И потому, что он нас любит, он дает нам право на сомнение. Этот выбор, который он оставляет за нами, и есть обратная сторона его тайны.

Меня всегда смущают эти речи. Но никогда не убеждают.

Знаки рыбы множатся на песке и в пыли Палестины; паломники рисуют их концом посоха, словно изображая тайный пароль их растущего сообщества. Мои шпионы докладывают мне, что сторонники Иешуа нашли себе имя: христиане, ученики Христа, того, кто был помазан Богом. Отныне у них новый знак распознавания друг друга, который они носят в качестве подвески на груди: крест.

Я вздрогнул, узнав об этой странности. Что за варварская мысль! Почему не виселица, топор, кинжал? Как они думают собрать верующих вокруг наименее славного и наиболее унизительного эпизода в жизни Иешуа?

Я сказал об этом Клавдии, и она расплакалась, вспомнив о казни, на которой присутствовала. Она никогда не забудет дня на Голгофе, когда с болью в душе наблюдала за агонией Иешуа. А вечером она заворачивала его истерзанный труп в погребальное полотно, не расставаясь со своими иллюзиями… Ничто не ослабило переживаний тех часов, даже то, что она увидела Иешуа воскресшим. Я обнял ее, я хотел растворить ее печаль в своих мышцах, в своей силе. Она перестала плакать и положила руку на выступающий живот, чтобы испросить прощения у ребенка. И громко сказала:

— Они не совсем не правы. Даже если сам знак ужасен, то именно на кресте Иешуа показал нам главное. Если он дал себя распять, то только из любви к людям. А воскрес, чтобы показать, что имел право любить. И что надо в любых обстоятельствах, даже если тебя заставляют лгать, иметь мужество любить.

Мой дорогой брат, я не хочу долее досаждать тебе своими размышлениями и сомнениями. Вскоре, когда мы высадимся в Риме, у нас будет время обсудить все это. Быть может, во время плавания все мои мысли исчезнут сами собой, и я, ступив ногами на набережную Остии, пойму, что они остались в Палестине? Быть может, христианство, эта еврейская история, растворится в нашем море? Или эти мысли последуют за мной… Кому ведомы пути, которые выбирают наши мысли?

Храни здоровье.

Постскриптум. Сего дня утром я сказал Клавдии, которая утверждает — тебе надо это знать, — что она христианка, что всегда будет лишь одно поколение христиан, тех, кто видел Иешуа воскресшим. Эта вера угаснет вместе с ними, с первым поколением, когда закроются веки последнего старика, в чьей памяти будут храниться лицо и голос живого Иешуа.