Когда соборы были белыми. Путешествие в край нерешительных людей - Ле Корбюзье

Y может присесть к столу не иначе как перед обыкновенной вареной курицей или порцией шпината – а то и перед тарелкой молочной кашки. В этой грозной схватке, из которой он вышел победителем, он потерял свой желудок. Он обыкновенный человек, как все остальные. Он говорит: если я должен, с одной стороны, согласиться упорствовать в жестоком сражении за золото, я бы хотел, с другой стороны, посеять свое золото: заняться благотворительностью. Публика упорствует в признании его преступником. Что жестоко и несправедливо. Наш миллиардер всего лишь бедолага, чье имя попало на указательный столб горы золота. Он же остался таким, каким был: нормальным. Так мистер Рокфеллер, основатель династии, продолжает, где бы то ни было, невозмутимо оставлять на чай десять центов, как во времена, когда он ел в захудалых ресторанчиках. Дед всё еще живет под защитой своей сражающейся армии, а его сын, мистер Рокфеллер-младший, и его внук, мистер Нельсон, распоряжаются горой золота, но изо всех сил стараются превратить ее в источник общественного блага. И отдаются этому от всего сердца. У них еще есть сердце. Я могу это утверждать, потому что достаточно часто видел Нельсона Рокфеллера с близкого расстояния, чтобы немного разобраться в психологии этого человека, участь которого можно назвать сколь счастливой, столь и тягостной.

Именно он вместе со своей матерью миссис Рокфеллер, женой Рокфеллера-младшего, основали, кроме всего прочего, нью-йоркский Музей современного искусства и руководят его жизнью.

Не знаю, из чего состоит коллекция основателя, дедушки; возможно, там окопалось несколько рембрандтов, не берусь сказать, подлинных или нет. Но Музей современного искусства весь целиком направлен к лучшим намерениям: позволить американцам проникнуться духом самых чистых изысканий в области современного искусства. Прибыв в Нью-Йорк, я обнаружил Фернана Леже посреди его собственной экспозиции, лучшей из всех, что ему делали, включая выставку в художественном музее «Кунстхаус», в Цюрихе. Великолепно представленная экспозиция, без прикрас и излишеств, с впечатляющей скромностью. Выставку Леже сменила моя, архитектурная. Сразу после нее был Ван Гог. Постоянная публика следит за этими событиями. Оптимистично настроенный француз говорил мне на обратном пути, на борту судна «Лафайет» [83]: «На вашей выставке побывал миллион посетителей». – «Умерьте свой пыл, – отвечал я ему. Выставка Ван Гога имела беспрецедентный успех, но и она за две недели собрала всего пятнадцать тысяч посетителей [84]. И это грандиозно! Если бы на мою пришло три тысячи, я был бы польщен. В Париже, милостивый государь, у Ван Гога было бы две тысячи зрителей, а у меня… возможно, тридцать три человека!»

Сейчас, когда я пишу эти строки, МоМА открыл большую выставку «Кубизм и Абстрактное искусство». Великолепный каталог, составленный директором музея, мистером Барром [85], представляет собой подборку up to date [86] материалов по изобразительному искусству авангарда за последние сорок лет. Подобный материал уже сам по себе является историей искусства этого великого революционного и созидательного периода – не по изложенным в нем фактам, но по их воздействию на потребителя.

Итак, это первоклассные выставки. Кто их посещает? Мужчины и женщины всех профессий, американская элита, о существовании которой догадываешься по определенной атмосфере в небоскребах, по выходным, в особняках в колониальном стиле, в той части Fifth Avenue, которую принято называть Музейной милей или Милей миллионеров, иногда в женских нарядах. Америку переполняет неистовая жажда познания.

Я заметил, что в Нью-Йорке, этой неустойчивой феерической катастрофе, показы французского искусства отличаются сияющей чистотой: потрясающе благородная выставка искусства Бенина из собрания Луи Карре у арт-дилера Роланда Кнёдлера – официальное представление искусства, которое выходит за пределы мелких вещей. Выставка Леже в МоМА; великолепная подборка Кирико (у Пьера Матисса [87]); очень значительная и полная ретроспектива Жака Липшица у Браммера. Все эти произведения и их презентация – яркие, незабываемые явления, вызывающие острый, внимательный интерес американского общества.

И если французы, художники или организаторы, так старательно размещают здесь, на Манхэттене, прозрачные кристаллы современной мысли, это объясняется тем, что они угадывают в американской толпе скрытое стремление к ней. И подлинную любовь. Эпоха поддельных рембрандтов прошла.

Пока я записывал свои американские впечатления, на парламентских выборах во Франции победил Народный фронт [88]. Власть перейдет к левым. Станет ли левая политика выразительницей левой мысли? Похоже, на этот раз, да. Однако не обошлось и без путаницы и двусмысленностей! В последнее время «Дом культуры», которым руководят Арагон и Мальро, затеял серию дебатов о современной мысли: литература, изобразительное искусство, архитектура. Там можно услышать и хвалу, и хулу. Торопливые умы поспешно сформулировали задачи, например такую: «чтобы показываемая выставка художников, принадлежащих к коммунистическим или левым ячейкам, выражала впечатляющее единство». Не следует таким образом смешивать жанры в тот самый момент, когда Москва являет нам зрелище очень серьезного эстетического смятения. После десятилетнего поиска стиля, который стал бы созвучным революционной мысли, – конструктивизма, отцом которого является Александр Веснин, там резко изменили взгляды относительно планов на Дворец Советов. Что поставило в тупик лучшие умы. Этому дворцу предстоит увенчать Пятилетний план, гигантское начинание по рациональному материально-техническому оснащению страны. Программа строительства дворца была разумной, достойной в своем назначении. Подготовили проекты; их около двухсот; следовало принять решение; комиссия склонялась к предложению в духе программы, в духе Пятилетнего плана. И вдруг – ба-бах! Взгляды резко изменились. Дворец Советов будет построен в стиле итальянского Возрождения. Кому удался этот трюк? Академики, которых в течение десяти лет оттесняли пылкие молодые строители СССР, дождались своего часа, нашли лазейку. Я со многими из них встречался в Москве; знаю их как облупленных! Что же это была за невидимая лазейка? Сбой – в основном технологический, но также и эстетический, – в серьезной работе, выполненной молодыми людьми, лишенными основательного опыта. Главное – свалить вину на другого! И было сказано: современная архитектура не способна превзойти утилитарность; она не может выразить высокие устремления масс. Так кто же тогда может их выразить? Держитесь хорошенько! Греко-римское искусство! Комментаторы уже, похоже, доказали это в Москве. Молодую страну вот уже четыре года лихорадит. Подождем. После губительных разрушений уже возникает здоровая реакция. Всё изменится. Это будет одной из перемен в сторону другой крайности, к чему нас вот уже тридцать лет пытаются приучить в искусстве беспокойные, нетерпеливые и измученные страны к востоку от Рейна. То же касается живописи и скульптуры. Всё, что мы так любили, опозорено, запрещено. Точно так же как небоскребы были признаны «капиталистическими»