Избранное - Станислав Родионов

— Ой, Николай Фадеевич, лучше молочка топленого выпейте…

— Я к тому, что вы женщина женоподобная.

— Бывают мужчины, Николай Фадеевич, что отво-ротясь не насмотришься, а вы совсем наоборот.

— Доброе слово, Нюра Григорьевна, и черту приятно.

— Ой, лишенько…

— Я к тому, что наливка-то с задорцем.

— Собственноручная, из грыжовника. Ой, Николай Фадеевич, я про этот-то забыла… про десерт…

— Про кого?

— По-русски — компот из сухофруктов.

— Мне желательно из грыжовника.

— Ой, господи…

Ускользнула она за этим самым десертом, а меня как домкратом по голове шибануло. Ты зачем, лысый черт, пришел? Или это кровь разыгралась? Правильно говорится: седина в бороду, а бес в ребро.

— Замуж выходят по-разному, Нюра Григорьевна.

— Вы на что намекаете, Николай Фадеевич?

— Говорят, что у вас в деревне жен покупают.

— Вы про Федора и Наташку?

Попал в самое яблочко. Теперь бы мне баранку не упустить.

— Про них.

— Это не современный случай.

— За сколько купил-то? — спросил я, как бы не очень интересуясь.

— Две тыщи дал.

— Кому?

— Да ей же.

— Мать… что ж она сама себя продала?

— Тут, Николай Фадеевич, история, как в кинопанораме. Работала Наташка продавщицей в сельмаге. Душа она открытая, всем в долг отпускала. Грянула ревизия. Недостача две тыщи. Или плати, или под суд. А где ей денег взять, сиротине? Тут и Федька возник. Корову продал, с книжки снял и Наташке вручил. Правда, с оговоркой, чтобы шла за него замуж. Вот она и хочет слово свое сдержать. Получается, купил себе Федька красивую жену.

Вот оно как… Вот оно как… Язви его, не знаю кого! А Нюра мне стакан с десертом подсовывает, который хоть пей, хоть мимо лей.

Но до десерта из сухофруктов дело не дошло, поскольку дверь распахнулась, как от бури. Само собой, без стука. Паша стоял на пороге и походил свирепостью на местного быка Пионера. Мы с Нюрой Григорьевной приосанились: я поднял за хвост соленого леща, а она сделала вид, что моет посуду, для чего опустила стаканы в горшок с топленым молоком.

— Хахалем заделался? — дико спросил Паша.

— Не хахалем, а щи ем.

— А там тоже хахаль выискался. — Павел злорадно мотнул головой в сторону улицы.

— Как тебя понимать?

— На дереве сидит.

— Может, какой хахаль на дереве и сидит, а я, Паша, с одного грыжовника на высоту не полезу.

— Аист к твоей аистихе прилетел! — рявкнул он.

Из меня весь кураж мигом выдуло.

12

Метрах в пяти от гнезда сидел пришелец, новый аист, вылитый ее муженек, но вроде бы чуть покрупнее. Он, значит, к гнезду, а она заклекочет и на него ястребом. Пришелец отлетит, покружит и опять за свое — поближе к гнезду.

— Никак он яйца хочет сожрать? — спросил Паша.

— А вот я сейчас его каменюгой…

— Николай Фадеевич, нешто забыли, что она вдовая? — подала голос через заборчик Анна Григорьевна.

— Так вы думаете, он к ней насчет картошки дров пожарить? — догадался я.

— Определенно за этим.

— Чего ж она его шугает? — спросил я, поскольку были сомнения.

— Приглядывается, — объяснила Анна Григорьевна.

— Тут, Коля, можешь не сумлеваться. В этом вопросе она натуральный спец, — бросил Паша ей через заборчик.

— Сосед, ты мне нервы не щебечи, — озлилась Анна.

— Тогда пулять камнем обожду, — решил я.

В деревне чиха не утаишь, а тут прямо воздушный бой: он к гнезду, а она в атаку. И злой клекот стоит. Вот проходящий народ и начал любопытствовать. Спрашивают, а я отвечаю. К слову сказать, меня в деревне прозвали Аистом. Вон, мол, Аист идет.

Наташка-то Долишная улыбнулась мне через заборчик своими ямочками, но виновато, как украла чего. А ведь это я должен извиниться перед ней, или мы должны виноватиться перед ней всем скопом — и сам не знаю за что.

— Чего ж не заходишь? — спросил я.

— Стыдно…

— Отчего такое?

Не ответила, а покраснела, как девица. Она и была девица. Да ведь сам знаю, почему ей стыдно, — за Федьку, поскольку он машины для старухи пожалел. Слава богу, что Никитична отодубела — уже картошку с салом жует. А я радуюсь: хоть и не рентген, а в Наташке маху не дал. Кручинится она из-за старушки. Так и должно быть — внучка фронтовика.

— Как Федор поживает?

— Он тоже аистиные гнезда строит…

— Сколько уже соорудил?

— Штук восемь.

Ага, хозяйственный. Восемь на десять равняется сумма.

— Разумно, что пришла аистов глядеть. Они семейной жизни обучают.

Аистиха, я приметил, клюет его что надо — прямо грудью сшибает. А он, пришелец, от боя уклоняется. Отлетит, покружит и опять в сторонке сядет, но все норовит ближе к гнезду.

Тут я узрел молоденькую мамашу, катившую люльку вперед себя. Не деревенская, отдыхающая. В босоножках, зонтик сложенный в руке, в очках черных, как слепой инвалид. Дите в люльке сидит малое. И орет непонятные песни на заморских наречиях. Не дите, его и не слышно, а махонький приемничек, приспособленный в ножках. Вон как теперь. Это вместо сказочек, вместо песенок.

— Мамаша, куда же вы мимо? — крикнул я.

Она приостановилась и вскинула головку: мол, что такое?

— Посмотрите сами и дитю покажите семейную драму из жизни натуральных белых аистов.

Она пожала плечиками и поехала себе вперед, даже не подняв на тополь глаз. Какие там аисты, когда этот приемничек у нее вместо глаз и ушей. Днем она им проживет, а вечером телевизор врубит.

Люди подходили и уходили по своим делам. Аист-то решил взять не мытьем, так катаньем, то есть измором. Сел подальше и ждет своего часа.

А вокруг меня пацанье вьется:

— Дядь, откуда он прилетел?

— Думаю, из африканских стран.

— Почему к ней лезет?

— Насчет картошки… то есть хочет с ней познакомиться.

— Если его из ружья? — спросил сынок Ивана Федоты.

— А вы надумали, чего это звери к человеку тянутся? — спросил я, вертаясь к давешнему разговору.

— За едой, — ответил тот, в резиновых сапожках.

— Нет. Ему тоже жить охота по-человечески, поскольку живем мы интереснее.

— У нас телевизоры, — оказал мне поддержку сынок Ивана Федоты.

— И волк тянется? — с хитрецой спросил пацан в сапожках.

— Волк идет к нам не с добром, а насчет барашка.

— Дядь, они к нам с добром, а их зарежут и съедят, — Этот, в сапожках-то, оказался занозистым.

— Это кого зарежут?

— Барашка.

— Их не за добро режут, а за глупость. Неученые они, неграмотные. Так что учитесь, ребята…

Грыжовнику я накачался и бдительность утратил. А может, он того, язви его? Откуда тут взяться пришельцу без пары? Да это же профессорский с аистихой развелся и теперь бьет клинья к моей….

А может, он и верно за яйцами прилетел? Может, у них закон такой: как узнают, что мужа-то нет, так яйца и отбирают в свою пользу?

И только это я подумал о профессоре, как знакомая личность засветилась очками. Роба в земле, лицо в пыли, и обувь разная — на правой ботинок, на левой тапок. Как говорится, одна нога ходи, другая погоди.

— Аркадий Самсонович, это твой фрукт орудует?

— Отнюдь. Мой при жене.

— Не знаешь, как у них насчет вторичного замужества?

— Не компетентен, Николай Фадеевич.

Это понимай, что ни бельмеса не знает. А глаза красные и слезятся.

— Здоров ли, Аркадий Самсонович?

— Цветы распускаются, а я — этот, аллерген…

— Кто ты?

— Аллергатор или алленгатор…

— Ага, потому и плачешь крокодильими слезами.

— Да не аллигатор, а человек, который страдает аллергией. Запахи меня раздражают.

— Эх, профессор, а слова не придумать. Ты будешь аллергуша.

Говорю с ним, а самого свербит. Аистами балуюсь, баланду травлю, грыжовник употребляю… Это все проделывает моя первая сущность, которой надо удовлетворить свои материальные потребности. А вторая сущность — хоть душой ее обзови — мне не подвластна. Она и свербит, она и торопит.

— Аркадий Самсонович, деньжата есть?

— Сколько надо?

— Все.

— Как все?

— А у тебя их много?

— Восемьсот рублей, до осени рассчитал..

— Можешь ими пожертвовать?

— Решил корову приобрести?

Рассказал я всю подноготную. О купленной невесте. Слезливые глаза профессора, этого аллергуши, сразу высохли и загорелись готовностью.

— У меня-то, Аркадий Самсонович, всего триста рубликов, да Паша дает четыреста.

— И моих восемьсот. Еще надо пять сотен. Я пошел…

— Куда?

— Неужели мне в деревне не одолжат денег?

И тут случилось такое, какое бывает нередко. Смотрю я на профессора и вижу сквозь поддевку, сквозь рубаху клетчатую, сквозь тщедушную грудь — вижу его душу в натуральную величину. Мне, конечно, об ней словами русскими не рассказать, поскольку она неописуема. Как бы собрано в ней все хорошее, что должно быть в человеке. И ежели короче, то душа — это любовь. А ее не соизмеришь. Она то на ангелочка походит, то на дите розовое, то и вовсе на диковинный светлячок. Но трепещет, трепещет!