Судья - Игорь Денисов

Давай, прошептал Он.

Я почувствовал странное облегчение. Давай. Словно благословение. Земная тяжесть свалилась с плеч.

Наклонившись, я поднял с пола подушку.

Заглянул в кроватку.

Похолодел.

Юра лежал с открытыми глазами. Беззубо улыбался.

Этот взгляд. Чистый, наивный, открытый. Взгляд голубых — моих — глаз. А губы Катины. Внезапно мои собственные губы задрожали. Во мне мгновенно все переменилось. В ужасе я думал о том, что собирался сделать секундой раньше… Нет! Я не думал! Не смел!

Вздрогнув, я обернулся. Катя стояла в дверях.

В первый год после свадьбы она надевала полупрозрачный пеньюар. Сейчас на ней выцветший халатик.

И все же она была прекрасной. Я уже забыл, как красива моя жена.

— Почему ты не спишь?

Катя подошла к кроватке, машинально, как автомат, поправила одеяльце. Юра повернулся набок. Сунул в рот большой пальчик.

— Что ты делал?

— Проснулся, и… Юра…

— Что?

Я молчал.

— Идем спать, — она выглядела такой усталой. Я почувствовал Ее. На миг стал Катей. Ее роль в этой сказке показалась мне очень печальной. На глазах выступили слезы.

— Что с тобой? Ты сегодня явно не в себе.

Я повернулся к кроватке.

— Посмотри, как он спит.

Катя подошла — осторожно, будто боясь обжечься. Ее лицо странно исказилось.

— Да. Он прелесть.

Юра вздохнул во сне.

— Ты так же спишь.

— Да? Я, наверное, смешной.

— Не то слово.

Мы тупо стояли, глазея на сына, как на восьмое Чудо Света. Он был нашей совестью.

— Знаешь, — ее голос звучал тихо. — Тогда, на новоселье…

— Что?

— Таня Антипова подошла ко мне.

— Она прошептала что-то тебе на ухо.

— Она сказала: „Он хороший парень. Бери его! Будь счастлива“.

— Таня была обо мне слишком высокого мнения, — я помолчал. — А ты?

Катя посмотрела на Юру.

— Иногда ты кажешься мне чудовищем. Пойдем в постель.

А потом произошло то, что навсегда отрезало мне путь назад.

Накануне мы с Катей жестоко поссорились. Не помню, из-за чего — да и какая разница? Катя громко топала по ковру босыми ногами, открывала дверцы шкафа. Срывала с вешалок платья. Белое подвенечное платье несколько секунд держала в руках, хмурясь, будто не узнавала.

— Сжечь, — пробормотала она. Платье разделило судьбу своих собратьев — комком упало на кровать.

— Не сходи с ума, дура, — скривился я, сидя в кресле с книгой („Преступление и наказание“).

Катя сделала вид, что не расслышала.

— Завтра День Города, — говорила она, носясь по комнате. — Пойдешь с сыном (Юре исполнилось четыре годика).

— Хрена я пойду. Сама иди.

— Сходи с сыном, — тихо повторила она.

— Это и твой сын тоже.

— Нет! Он твой сын! Не мой, а твой! Ясно?

Я молча смотрел на нее. Она стушевалась.

— Готов спорить, — произнес я в звонкой тишине. — Таня никогда бы так себя не повела.

Я увидел, как дрогнули ее губы, и обругал себя. Но, как водится, не извинился.

— Не смей произносить при мне имя этой (непечатно).

— Потише, Юра может услышать.

— Пусть слышит. Раньше повзрослеет!

Мы ссорились до полуночи.

Юра лежал под одеялом, глядя в окно, за которым шевелились скривленные предсмертной судорогой ветви деревьев.

Я сел на кровати, провел ладонью по мягким волосикам.

— Все нормально?

— Да, — он кивнул, печально глядя на меня.

— Спи, — я хотел подняться, но услышал его тонкий голосок:

— Я слышал, как вы ругались.

Я сел, не глядя на него.

— Ты ругался. И мама тоже.

Я смущенно кивнул.

— Прости нас, Юра. Мы… Мама устала.

— Поэтому она ругалась?

— Не только. Я обидел ее.

Я говорил, чего не надо говорить ребенку. Но Юра никогда в полной мере и не был ребенком. Я не особенно обращал на него внимания, но знал, Юру часто бьют в детском саду. Мой сын слаб, раним, и понимает больше, чем многие взрослые.

— Зачем ты обижаешь маму?

„За тем, что она делает то же самое“.

— У взрослых трудная жизнь.

Юра промолчал. Расстроился.

Я покосился на него, поправил одеяло, грустно улыбнулся.

— Не будем осуждать маму. Маме просто нужно отдохнуть.

— Отчего она устает?

— Устает возиться с нами, как с маленькими. Она не вечная, наша мама. Спи.

Я встал, не приласкав его.

В темноте разделся. Лег. Катя дрыхла.

Конечно, я пошел с сыном.

Издалека нас встретил транспарант, провозглашающий, для особо одаренных, День Города. Гремела танцевальная музыка. В горячем воздухе плавились запахи горячих пончиков, пива и электричества.

Мы поели жареных сосисок под кетчупом, от которого горело во рту. Немного покатались на чертовом колесе. Юра попрыгал на батуте с другими ребятами, пока я курил. Потом была „мертвая петля“, от которой у меня захватило дух. А Юра и вовсе верещал от страха и восторга, вцепившись в мой рукав. На поворотах он дышал часто-часто, будто тонул, а я испытывал приятное чувство возвращения.

Наконец, состав скользнул по скрипучим рельсам вниз.

— Ну как, здорово? — я повернулся, глупая улыбка растаяла. Юра сидел, вцепившись в ограждающий поручень. Остекленевшими глазами глядел в пустоту. На фоне радостно гомонящих детей, выпрыгивающих навстречу родителям, мой сын выглядел полным идиотом. Раздраженный и порядком напуганный, я грубо впился пальцами в Юрино плечо. Встряхнул. Юра качнулся.

— Юра! — заорал я. — Проснись!

Взрослые начали оборачиваться.

Я вновь встряхнул сына. Он повернул голову. Посмотрел на меня немигающим взглядом.

Я сглотнул.

— Ну, ладно. Хватит шутить. Вылезай.

Я вел его за руку, проталкиваясь сквозь редуты потных, воняющих пивом людей.

Присел на корточки.

— В чем дело?

— Ни в чем, — Юра отвернулся, угрюмо глядя на ряды ларьков.

— В глаза смотри, — процедил я. Юра подчинился.

— Что это было?

— Дыра, — сказал он.

Я нахмурился.

— Иногда, когда я… — он запинался. — Когда я в-волнуюсь… вы с мамой кричите… или вот как на горке (горкой он называл „американские горки“)… Я вижу… висит в воздухе.

— Что висит? Дыра?

— Д-да…

— Ты, Юра, не волнуйся и не торопись, — я взял его руку в свою. Хотя внутри все клокотало. Я не верил ни единому слову.

Огляделся.

— Пойдем присядем.

Мы сели на скамейку.

— Продолжай.

Юра шмыгнул носом.

— Она как обруч. Черный огненный обруч. Всегда появляется, когда я волнуюсь. Я в нее проваливаюсь!

Он заплакал. Уткнулся лицом мне в грудь. Кривясь, я одной рукой гладил его. Нервно смотрел по сторонам. Мне было стыдно за себя и за сына-плаксу. Сам я никогда не плакал. Двое подростков в черных кожаных куртках, стоявших у мотоцикла, взглянули на нас. Один показал пальцем. Заржали. Я стыдливо отвел глаза.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});