Такая работа - Леонид Словин

На лбу у него выступили крупные капли пота: те прошли почти рядом с ним и свернули в бельэтаж.

— Ничего, — сказал Егоров, — мороженое невкусное.

Наконец, зазвенел третий звонок.

Действие пьесы происходило в Румынии в годы войны.

Егоров слушал невнимательно. У него не выходили из головы те два высоких молодых офицера. Если Скуряков получил санкцию на арест, он наверняка поручит это молодым ребятам, прибывшим из школы, которые не знают ни его, ни Ратанова. Они могут подойти в антракте или после спектакля, а могут и просто вызвать на минуточку из ложи… Скуряков человек бывалый…

Героиня — разведчица танцевала на столе, неумело выбрасывая в сторону зрителей ноги, затянутые в слишком узкие галифе. Милиции всегда почему-то предлагают спектакли о милиции или о разведке. Считают, что им это понятнее и интереснее.

Егоров увидел внизу Тамулиса — он опоздал и теперь внимательно, не отрываясь, смотрел на сцену, изредка спрашивая о чем-то у соседа. Он, видимо, воспринимал ситуацию на сцене всерьез и напряженно ждал, как развернутся события.

«Интересно, как он там один управляется, — подумал Егоров, — если все будет хорошо, нужно завтра позвать их с Германом к обеду… Вера грибы приготовит…»

После антракта события на сцене достигли апогея: на званом ужине, под аккомпанемент цыганских песен русский певец-белоэмигрант при всех заявил нашему разведчику, что он не тот, за кого выдает себя. Раздались выстрелы, затемнение, топот ног по сцене. Разведчику удалось бежать. Началась длинная любовная сцена.

Внезапно Егоров услышал торопливые шаги в коридоре: дверь ложи была приоткрыта. Вот скрипнула дверь в соседней ложе, и Егоров услышал, как кто-то негромко произнес его фамилию. Он встал и, не глядя на Веру, только тронув ее руку, стал пробираться к выходу. Сейчас это касалось лично его. Он хотел выйти из ложи сам. Но не успел. В дверях возникла темная фигура. Прикрыв дверь, вошедший громким шепотом спросил:

— Майор Егоров не здесь?

— Тише! Самим неинтересно, так другим не мешайте!

— Егоров! — раздалось чуть громче.

Он узнал Тамулиса.

— Здесь!

— Слышал? — рявкнул в коридоре Тамулис, хватая его за руку.

— Что? Говори быстрее! — Теперь Егорову не хотелось далеко уходить от ложи.

— Слышал песню, которую цыгане пели в первом акте? — возбужденно и радостно, не отпуская его руки и заглядывая в лицо, спрашивал Тамулис.

К ним уже спешила билетерша.

— Граждане!

— Что же случилось?

— «Герав дурэдыр» — слова из того письма, что у Варнавина! Они же цыганские… И не «постюмо», а «костюмо»! Костюмы! Я бегал за кулисы… Второй — цыган! И сапоги… А в аптекоуправлении был один цыган — Николаев, вот у меня адрес! Оформился, полдня поработал, и скрылся…

В зале раздались аплодисменты и снова стало тихо.

— Поехали! Найди кого-нибудь! А я Веру возьму — может понадобиться…

От этой бессвязной речи Егорову стало жарко. Алька побежал к лестнице, остановился.

— А с машиной как?

— Возьмем у театра… Чью-нибудь…

— «Герав дурэдыр»!

В зале снова раздались аплодисменты.

9

Сам Ратанов в театр не пошел. Он понимал, что его отсутствие будет замечено и соответствующим образом истолковано, и все же не мог найти в себе силы, чтобы прогуливаться по фойе, улыбаться кому-то, с кем-то шутить и делать вид, что на душе у него легко и спокойно. Когда коридоры горотдела опустели, Ратанов по привычке подергал крышку сейфа, накрыл шторой план города и вышел на улицу.

Он сразу же свернул в переулок, потом в другой. Бессознательно обходя центральные улицы, побрел к реке.

Ратанов шел мимо выросших буквально у него на глазах новеньких четырехэтажных корпусов — целого города с прямыми, как стрелы, улицами, с детскими площадками, аккуратными балкончиками, окрашенными в яркие цвета. Над крышами домов виднелась длинная, до самого горизонта, белоснежная полоса, вычерченная дымком самолета. Багровые лучи заката высвечивали окна.

Там, за этими окнами, жили люди. Разные люди, старые и молодые, веселые и скучные, счастливые и несчастливые. И каждый дом, каждый балкон, каждое окно имели свою историю и свою судьбу, неотделимую от истории и судьбы людей. Ратанов испытывал острый, не проходивший с прожитыми годами интерес к людям. Когда-то, еще будучи студентом, он любил составлять мысленные характеристики людей, с которыми ему приходилось встречаться. И часто ошибался. Но постигавшие его еще в ту пору разочарования, а потом годы работы в милиции, работы, связанной больше с тяжелым и плохим в людях, чем с хорошим и светлым, не только не убили в нем этот интерес, а напротив, обострили до крайности.

Он не уставал удивляться сложности человеческих судеб и характеров, и становясь все определеннее, все тверже в своей ненависти к подлости, лжи, фальши, он с еще большей благодарностью воспринимал благородство и верность друзей, самоотверженность и выдержку товарищей по работе, ту большую чистоту и щедрость душ, которую он ежедневно замечал у самых разных людей — и хорошо знакомых, и случайно, на краткий миг встреченных.

И сейчас, в тяжелую для себя минуту, глядя в окна новых, благоустроенных домов, Ратанов не то чтобы не думал о себе, — нет, он думал — думал с чувством горькой обиды на несправедливость, — но эти думы о себе, о своей обиде были тесно связаны с мыслями о том, что именно ему, Ратанову, нельзя уходить с работы, которой нужны и его интерес к людям, и накопленный им опыт.

«Артемьев получил письмо, и ничего не изменилось… Что же теперь делать? Дать, как говорит Скуряков, «принципиальную оценку своему поступку»… Сказать, что они соблазнили невинного Варнавина? Убийцу Андрея?! А потом уйти в адвокатуру, уехать в Москву?

Примириться с тем, что Джалилов в тюрьме? А здесь? Здесь останется Шальнов. Начальником отделения поставят Гуреева. Они легко сработаются… И это выход? Да разве может он существовать без этой работы!»

Ратанов наступил ногой на ровный светлый квадрат. Еще один. Еще… Он поднял голову. В ресторане «Ролдуга» зажгли свет. Значит, он дошел уже до набережной.

Швейцар в обшитой галунами куртке широко распахнул дверь перед выходящей парой, старомодно поклонился: «Заходите, до свиданьица», мгновенно сжал в кулаке и переправил в карман монету.

Из открытой двери ресторана донеслась музыка.

Где-то он слышал это старое танго.

Вот, черт, где-то слышал… Почему так важно вспомнить?

Ратанов остановился: надо вспомнить, обязательно вспомнить. Это чем-то связано с ним, с его сегодняшним днем, с его мыслями.

…Ресторан, угодливая фигура, какая-то старая мелодия, вроде этой, прерванная выстрелом… Ах, да, конечно. Мелодия другая, но это неважно. Венька Малышев — вот что важно! Начальник уголовного розыска из повести Нилина «Жестокость»… Венька Малышев и выстрел в ресторане.

Ну, а ты?

Может быть, у тебя потому и отобрали пистолет? Чтобы ты так же, как Венька, не решил все свои проблемы выстрелом? Свои проблемы?! В том-то и дело, что не свои. А решать их тебе. Тебе, Егорову, генералу, Артемьеву, всем…

Всем. И тебе.

Всем и тебе.

Швейцар приоткрыл дверь перед замешкавшимся у входа посетителем. Но Ратанов уже повернул к горотделу.

10

В первое мгновение дежурный растерялся и молча смотрел на вошедшего. На коммутаторе оперативной связи зажегся огонек, но он не замечал его: у стола стоял первый секретарь обкома партии. Артемьев оглядывал помещение дежурки, давая возможность дежурному собраться с мыслями. Двое уполномоченных, назначенных в помощь дежурному, встали.

— Майор милиции Федоренко. Докладываю: за время дежурства преступлений по городу не зарегистрировано, — отчеканил наконец дежурный.

Артемьев одобрительно кивнул и стал здороваться. Одного из помощников дежурного он узнал сразу — это был высокий пожилой участковый уполномоченный, портрет которого висел в парке культуры, в Аллее «маяков».

— Малинин, — вспомнил Артемьев.

Федоренко так и не предложил ему стул, и стоял сам, так как был уверен, что секретарь обкома зашел в горотдел милиции в связи с какими-то чрезвычайными обстоятельствами, которые потребуют усилий дежурного, а может, и всего личного состава. За двадцать с лишним лет работы в милиции секретарей обкома он никогда здесь не видел.

— Давайте сядем, — улыбнулся Артемьев, пододвигая к себе стул.

Он знал, что некоторые люди часто волнуются и робеют, разговаривая с ним, и это ему не льстило и не раздражало его, а только вызывало досаду за потерянные драгоценные минуты, которых всегда не хватало. Видимо, многие забывали или им просто не приходило в голову, что сам Артемьев, как и они, совсем не баловень судьбы; что он всю жизнь работал и ничего не давалось ему легко — ни батальон, ни диссертация, ни совхоз-гигант; что он тоже знает минуты волнений и радостей; что у него часто не хватает времени на дочерей, которым жена потакает, и они могут вырасти белоручками; что сам он, Артемьев, когда-то играл в футбол за институт…