Бином Ньютона, или Красные и Белые. Ленинградская сага. - Валерий Белоусов

Посетители было недовольно заворчали, (вроде того, кто им вернет деньги за предварительно сделанные заказы?) но тут новый удар, еще более мощный, чем первый, заставил просто подпрыгнуть столики, с которых звонким градом на пол посыпалась разбивающаяся вдребезги посуда. Дисциплинированно выстроившись в шеренгу по двое, все присутствующие, изо всех сил натуженно улыбаясь, и тем демонстрируя незримому врагу, что им ни капельки не страшно, устремились в подземелье… Кроме меня, разумеется.

С трудом отцепив от себя впившуюся, как клещ, в мой локоть Натали, я аккуратно положил под погасшую свечку две марки за к счастью, так вовремя выпитый кофе (а за пирожные платить я не буду! я же х не ел, верно?да мне их даже и не принесли!) я попытался со всех ног выскочить из кафе, да куда там! Проклятая девченка тут же увязалась за мной:

— Юсси, вы хотите помочь пострадавшим, да? Не ходите туда, сейчас пожарные приедут и полиция!

— Извините, барышня, но…

— Тогда я с вами! Я умею, я медицинские курсы посещала…

— Анитка, ты идешь или нет?! — пробегающая мимо нас совсем уже сопливая школьница, похожая на взъерошенного, рыжего и конопатого агрессивного таракана, сердито дернула Натали за рукав. — Что ты, мать, тут раскорячилась, как недоенная корова? Наши девки уже все внизу! Давай, живей шевели своими толстыми булками!

— Typera vitta! — совершенно неожиданной в нежно-розовых, пухлых детских устах фразой ответила ей Натали, так что у меня аж уши трубочкой свернулись. — Давай, прячься, дура тупая! Там, за окном, сейчас люди гибнут! А я что, прятаться буду — когда вот, раненый боец и то под бомбы рвется!

— Я все твоей маме расскажу! — мстительно пообещала вспыхнувшая, как маков цвет, морковно-волосая барышня…

… Накинув на плечи свой потертый, аккуратно зашитый госпитальным портным полушубок, я выскочил наружу… Разумеется, спасать кого-либо у меня и в мыслях не было. Но не мог же я пояснить этой дурехе, что мне, капитану Суомолайненну, до колик СТРАШНО оказаться во время обстрела в глубоком подвале? Нет, я уж как-нибудь в парке под елочкой это дело пересижу.

Оглядевшись по сторонам, я просто ахнул. Над розоватым, уютным, постоенным в тихом и добром прошлом веке Центральным вокзалом (и значительно реконструированным в веке двадцатом) стоял высокий султан перемешанного с белым паром черного дыма, посвеченный снизу красными отблесками разгорающегося пожара…

Ну, понятное дело. Туда русские и метят, вполне законная военная цель. Хорош бы я был, очутившись минуту назад в переполненном солдатами и офицерами зале ожидания!

Со всех ног я пустился бежать по улице Itakatu, слыша, как за моей спиной сопит и громко топает по заботливо разметенным дворниками гранитным торцам мостовой Анитка… Делать нечего, там, на вокзале, мои хоть и незнакомые, но боевые товарищи. Хочешь, не хочешь… сам погибай, а друга выручай.

Но первое, что я увидел, подбежав к высоким ступеням главного вокзального подъезда, был совершенно гражданского вида опрокинутый взрывной волной на бок автобус, из разбитых окон которого окровавленный полицейский без своей привычной каски на голове с тоскливым рычанием вытаскивал совсем еще детей… Так, по внешнему виду, школьников восьмого, или даже седьмого класса. Испуганные мальчишки, размазывая по фарфоровым от испуга личикам кровь и слезы, находились как видно, в глубоком шоке.

Пока Анитка (или как там её на самом-то деле зовут?) очень грамотно накладывала истекающему кровью парнишке жгут его же собственным ремешком, бестрепетно выдернутым ей из его же школьных брюк (слушайте, ведь действительно на курсах училась, не соврала!), я, изо всех сил несколько раз хлопнув его по щекам, пытался вывести мальца из шока:

— Эй, парень, ты откуда?

— Я из Тампере…, — пролепетал он белеющими губами.

— На экскурсию, что ли, в столицу приехали? И черт вас сейчас сюда принес! Даже каникулы ведь пока еще толком не начались! О чем ваш классный руководитель вообще думал?!

— Мы не школьники… мы кадеты Четвертой пехотной школы… мы едем на фронт…

У меня глаза на лоб полезли! Парень был одет в довольно скромную, но исключительно городскую, обыкновенную домашнюю одежду! Пальтишко на рыбьем меху, кепочка с наушниками, а на ногах у него были… Вот теперь мне стало действительно дурно. На его ногах были осенние ПОЛУБОТИНКИ. Так, чисто до булочной добежать…Но доказательством того, что он не врет, была военная кокарда, гордо пришпиленная на его штатскую, совершенно детскую кепочку.

Вот сейчас у меня действительно вскипел возмущенный разум:

— Куда же вы, дураки несчастные, с голыми руками-то…, — мучительно простонал я. Имея в виду, что бедный парень был даже без перчаток и варежек.

Но кадет понял меня по-своему:

— У нас оружие есть! Вы не думайте! Винтовки! Настоящие! Правда, только одна на четверых…,[78] — и он грустно улыбнулся. И затих.

— Хватит, Натали…, — положил я руку на плечо старающейся изо всех сил покрепче затянуть жгут девушке. — Хватит.

И осторожно прикрыл пареньку глаза.

… Треща и расыпая искры из высоких, стрельчатых окон, пожар между тем все сильней разгорался. У огромных дубовых дверей бестолково суетились одетые в черную форму железнодорожники, не решаясь туда войти…

— Yopp vashu matt v peregib tcherez kolenku![79] — вдруг громко рявкнул подбежавший к ним высокий, сухощавый старик, с щеточкой усов под породистым орлиным носом, одетый в домашнюю, с бранденбурами курточку и шлепанцы на босу ногу. — Чего стоите, как засватанные? Там же люди заживо горят! Вода есть? Плесни на меня! Ну, Gospodi blagoslovi!

И он исчез в дверном проеме, из которого, как из сауны, пахнуло в лицо раскаленным жаром…

Делать нечего… Зажмурившись, я стал раз за разом нырять в заваленный обломками потолочных балок холл, на мраморном полу которого лежали бесчувственные человеческие тела…

За мной, воодушевленные примером незнакомого лихого старикана, бросились и остальные.

Когда спасать было больше некого, я спросил утиравшего смешанную с кровавым потом сажу со своего круглого, деревенского лица вокзального шуцмана:

— Слушай, вахмистр, это кто такой бойкий старикашка, а?

— Да барон Маннергейм, кто же еще? Он тут рядышком живет, в парке! В домике напротив Дерева Независимости! Собака у него еще есть, болонка противная… я ему сколько раз говорил: господин Маршал! Ваша собачка гадит на наш тротуар! Извольте за ней её кало убирать, а не то я вас оштрафую!

— Берегись!!! — послышался вдруг истошный крик. И я с ужасом увидел, как на закрывшую ладонями лицо Натали валится с крыши пылающая балка… я кинулся, но не успевал, не успевал…

Огромный ржавый стальной штырь просто пригвоздил её к мерзлой земле пристанционного полисадника. Несколько минут она еще жила, надувая кровавые пузыри из губ, а потом тихо-тихо пролепетала:

— Так мы с тобой, Юсси… и не… попробовали… пирожн…

И все.

Полицейский рядом поднял к серому небу окровавленный кулак и гневно прохрипел:

— Таннер, Рюти! Будьте вы прокляты, грязные политиканы!! Зачем вы разозлили русаков?!

… Оглушенный, я возвращался к кафе. Натали уже погрузили, накрыв быстро мокнувшей красным белой простыней, в карету «Скорой помощи». Надо найти её подружку, ну ту, рыжую… Пусть она как-нибудь осторожно мать подготовит…

Вот это да.

На месте уютного мирного домика была дымящаяся груда развалин… Заливавший её из брезентового шланга пожарный пояснил:

— Бомба насквозь прошла… Прямо в подвале рванула! Мы укрытие даже раскапывать не решились… Тут выживших не будет.

Это война, perhana. Это, lumppu, война.

И если кто-то думает, что про барона, финских кадетов и одну винтовку на четверых я выдумал… тот ошибается.

… В связи с тем, что после авианалета уехать с городского вокзала было весьма проблематично, наш фирменный поезд, сообщением Хельсинки-Оулу, отправлялся с маленькой пригородной платформы с забавно для русского уха звучащим названием Яникаккала.

Да, это куда как менее пафосней, чем уезжать с Keski! Грандиозный и вместе с тем какой-то насквозь патриархально-уютный, из нашего карельского гранита, увенчанный тяжелой башней, вокзал впечатляет. Ну а мужественные атланты, напряженно застывшие по обе стороны от центрального входа, удерживающие своими мускулистыми руками шары-светильники, заставят любого задержать на себе взгляд. К слову сказать, сейчас, в самое темное время года, несмотря на войну, светильники в руках у атлантов горят по восемнадцать часов в сутки. Вернее, теперь уже они горели…

Нет теперь ни вокзала, ни шаров в руках атлантов… Да и сами могучие фигуры попятнали безжалостные осколки. И стоят бедные атлеты с пустыми руками, как искалеченные нищие инвалиды на Эспланаде.