Рукопись, найденная в ванне - Станислав Лем

И в самом деле, на столах аккуратно были расставлены на подставках увеличенные части мозга, белые, напоминающие перекрученные кишки или абстракционистские скульптуры. Профессор перышком смахнул с одной из них пыль.

– Мозг? – радостно воскликнул Баранн. – Ну же, господа! В честь гордости нашей! Гей, за мозг!

Он поднял бутылку.

– Прошу, однако, вас выпить этот тост вакхически, буколически, анаколически!

Он налил всем во что попало и принялся молитвенно зачитывать этикетки экспонатов.

– О, "темная извилина"! – восторженно произнес он.

Остальные хором подхватили его слова, смеясь до слез.

– О, "серый бугор"! О, "прослойка"! О, "пирамидальное тельце" – именно это нам и нужно!

– Тельце! – восторженно заревели все.

Старичок в сюртуке спокойно продолжал смахивать с экспонатов пыль, будто ничего и никого не замечал.

– О, "турецкое седло"! О, "зрительный центр"! – заклинал Баранн. – О, "проводящие пути"! О, "Варолиев мост"!

– Эй, там, на мосту!.. – начал дрожащим голосом крематор.

– "Оболочка мягкая"! "Оболочка твердая"! "Оболочка паутинная"! – причитал Баранн. – И извилина! Господа, умоляю вас, не забывайте извилины.

– Осторожно, формалин, – флегматично сказал профессор Шнельсапи или, может, Симплтон?

– О, формалин! – подхватили все.

Они как попало похватали друг друга за руки, образовали поезд, схватили старого анатома, именуя его начальником станции, а его замшевую тряпочку флажком, а я, присев на ближайшую скамеечку, смотрел на все не слушавшимися меня глазами. В зале гудело эхо топота и пьяных выкриков. Он был едва освещен, углубления на покрывавшем его куполе, темные, похожие на огромные выпученные глаза, казалось, неподвижно взирали на происходящее. В трех шагах от меня на металлическом стояке, невзрачный и полусогнутый, стоял беззубый, почтенного возраста скелет серьезного вида, с бессильно опущенными руками. У левой отсутствовал мизинец. Отсутствие этого мизинца встревожило меня. Я приблизился. Что-то блеснуло у него на груди. У ребра, цепляясь за него дужкой, болтались толстые очки…

Значит, и здесь? Даже сюда добрался, экспонатом стал почтенный старичок? Эта, третья, должно быть, последняя наша встреча… Неужели затем только, только затем все это…

– Э-эх! – разошелся Баранн. – Это как раз для тебя, крематор-хранитель! "Вот место, где была когда-то Троя"! Чушь, вздор! Шнуппель-Шаппель-Драпльтон! Признайся, ты получил сегодня орден "За творческий подход" на Большой Виселичной Ленте?

– Осторожно! Ой! – простонал запыхавшийся анатом.

Принужденный бежать за остальными, он едва поспевал, шелестя развевающимися полами сюртука. Но, увы, было поздно.

Разогнавшаяся группа задела этажерку, со звоном и блеском стекла банки попадали на пол, вывалились хранившиеся в них уродцы, во все стороны полетели брызги спирта.

Запах хранившейся годами смерти заклубился по амфитеатру. Трое выпивох, видимо, испугавшись, бросились наутек, оставив старого анатома над руинами разбитой вдребезги коллекции. Крадучись, прижимаясь к стене, я проскользнул вслед за ними. Дверь с шумом захлопнулась.

В комнате нас ждали очередные бутылки, и господа профессора, как ни в чем ни бывало, с хохотом подскочили к ним, чтобы пить и наливать. Почувствовав под собой спасительный стул, я медленно засыпал, словно бы плыл куда-то в море криков, в воспоминаниях у меня все еще поблескивала золотая проволочка, дужка, закладываемая за ухо, хотя уха-то уже нет, а ведь жаль, жаль…

Внезапно свет мне заслонил бледный, блестящий от пота, чрезвычайно длинный призрак.

– Какое у вас вытянутое лицо, профессор, – сказал я, прилагая усилия не спотыкаться на каждом слоге. Голова моя лежала на столе, как на подушке. Баранн с сонной и в то же время злобной усмешкой, смещенной в сторону левой щеки, зашептал:

– Только червяк хорошо умеет быть червяком.

– Какое у вас лицо… – повторил я тише, более обеспокоенно.

– Что там лицо! Да знаете ли вы, кто я такой?

– А как же! Профессор Баранн, инфильтратор.

– Не будем об инфильтрации. Этот Глюк… Видите ли, я веду процесс против Господа…

Я попытался приподняться, хотя бы выпрямиться, но не смог и только повторил:

– Что? Что?

– Дело об освобождении от обязанностей…

– Меня?

Он усмехнулся одной лишь левой щекой, правая оставалась грустной.

– Нет, не против вас, лишь против Господа, который в шесть дней… а на седьмой занимался неведомо чем.

– Это шутка?

– Какая там шутка! Мы проверили. Есть тайники в темных туманностях… в головах комет, выщербленных…

– Ах, да. Это мне известно, – пробормотал я, успокоенный. – Господин профессор…

– Что?

– Что такое триплет?

Он обнял меня и стал нашептывать, обдавая алкогольным духом:

– Я тебе объясню. Ты хоть и молодой, но все же принадлежишь Зданию. Почему бы мне тебе не сказать? Скажу, все тебе скажу. Значит, так. Возьмем какого-нибудь человека. Нашего. Ну, так вот: если кто-то является чем-то, то по чему это видно?

– По тому, что видно, – пробормотал я.

– Ну! Вот видишь! Отлично! Так вот, то, что видно, можно подделать. Кто притворяется, что действительно верен Зданию, тот, значит, так: был наш, потом его завербовали, подкупили те, а потом наши его – цап! И обратно заполучили. А перед теми он, чтобы не выдать себя, по-прежнему должен притворяться, что здесь притворяется быть верным Зданию. Ну, а потом те снова его перевербовывают и привлекают на свою сторону, еще раз, и тогда он уже перед нашими притворяется, будто перед теми притворяется, что перед нами притворяется, понял? Вот это и есть триплет.

– Ага, это понятно, – сказал я. – А квадруплет – это, значит, его еще раз…

– Да. Сообразительный ты. Хочешь, я тебя прямо тут завербую?

– Вы?

– Да.

– Вы?.. Господин профессор?

– Ну и что с того, что профессор? Я тоже вербовкой занимаюсь.

– Для этих или для тех?

– А тебе для каких надо?

– Ну, вообще-то… как-то…

– Эх ты! Меня остерегаешься? Продвижение бы тебе… Однако кто бы мог подумать: размазня – а он, оказывается, ушки держит на макушке!

Он с отцовской лаской тыкал мне в бок. Теперь он выглядел почему-то страшно постаревшим – может, от бессонницы, а может, от чего-то другого?

– Даже щекотки не боишься? – протянул он многозначительно, прищуривая глаз. – Ты парень что надо! Что такое галактоплексия, знаешь?

– А что? Загадка?

– Да. Не знаешь? Это конец света, ха-ха!

"Неужели под влиянием алкоголя чиновники в них берут верх над профессорами?" – мелькнуло у меня в голове, которая жутко, отвратительно болела. Баранн уставил на меня холодные поблескивающие глаза.

Кто-то под столом ущипнул меня за ногу. Из-под скатерти рыжей щеткой вынырнула голова крематора, который неуклюже, но решительно лез ко мне на колени, повторяя:

– Как приятно допрашивать под пыткой старых знакомых! Словно лепесток розы обнюхиваешь, а… Ох, поймать бы сейчас кое-кого…

Я попытался от него избавиться. Он прижался ко мне, обнял за шею, шепча:

– Друг, будь начеку. Брат ты мой родной, я же для тебя все, что хочешь… я для тебя всех, всех сожгу, до последней букашки, скажи только слово… Я тебе…

– Пустите меня! Господин профессор, господин крематор опять целуется, – пожаловался я, слабо сопротивляясь. Он мешком висел на мне, колол в щеку щетиной. Кто-то все-таки оттащил его от меня, он пятился задом, словно рак, показывая мне издали десертную тарелку, которую держал обеими руками.

"Тарелка? Что тарелка? Где шла речь о тарелках? – лихорадочно думал я.

– Об этом что-то уже было. Где? Великий Боже! Сервировка! Кто говорил "сервировка"? Что значит "сервировка"?"

Возникло всеобщее замешательство.

Мне показалось, что нас будто больше ста, но это просто все повскакали с мест. Посреди комнаты на отодвинутом от стола стуле сидел толстый профессор с мокрым платком на лысине, сотрясаемый сильной икотой, которая в наступившей тишине звучала в унисон с мерзким храпом офицера, лежавшего без сознания в углу.

– Запугать! Застращать! – кричали вокруг.

Влекомый другими, я поднялся. Мы обступили толстого профессора.

Меня покачивало на непослушных ногах.

Толстый бессмысленно смотрел на нас и руками просил помощи, потому что едва он пытался что-либо сказать, как вместо слов раздавались ужасные икания. Выпятив глаза, посинев, он содрогался так, что стул под ним скрипел.

– Доводит до сведения! – прошипел крематор, вслушиваясь в икоту. Затем поднял вверх чистую тарелку. – Слышите?

– Нет!..

Толстый попытался оправдываться, но его протест был подавлен приступом икоты, еще более сильным, чем ранее.

– Э, братец, сигнализируешь! – бросил ему в лицо Баранн.

Толстый судорожно стиснул мою руку.

– Нет!

– Считать, – заорали все.

Приглушенным хором, бормоча, мы принялись считать икания:

– …одиннадцать, двенадцать, тринадцать…

– Предатель! – прошипел в паузе крематор.