Амнезия души - Татьяна Коган

Самое обидное, что она и ошибок как таковых не допускала. Тысячи женщин напиваются и бродят по вечерним улицам, утирая сопли от неразделенной любви, однако маньяк выбрал именно ее. Тысячи женщин заводят любовников для необременительных отношений, но именно Лиза напоролась на мстителя. Патологическое невезение? Стечение обстоятельств? Но разве разумный человек не творит реальность по своему усмотрению? Разве здравомыслие – не прямой путь к счастью? В Лизиной теории рационализма образовывалась заметная трещина.

Время тянулось медленно. Лиза успела еще пару раз приложиться к бутылке, но алкоголь больше не пьянил, лишь слегка притуплял нервозность. Хотелось разбить бутылку о стену, закрыться в другой комнате и прибегнуть к единственному действенному средству.

– Чего они там так долго возятся, – не выдержала она и выбежала из комнаты.

При виде окровавленного Диминого лица Лиза почувствовала дурноту. Макс ходил из угла в угол, разминая шею, – то ли давая несчастному короткую передышку, то ли генерируя растраченную ярость.

– Еще рано, принцесса, – сказал он, увидев ее.

– Ты его полчаса избиваешь, а толку не добился? – Лиза подошла к Диме и приподняла его подбородок, заставляя смотреть себе в глаза. – Я обещаю. Как только ты скажешь, где моя дочь, тебя больше никто не тронет. Я забуду о твоем существовании. Живи как знаешь.

Разбитые губы дрогнули в слабой усмешке.

– Если Настя пропала… почему ты не обратишься в полицию? – Дима с трудом шевелил языком и совсем не походил на мерзавца, решившего скорее сдохнуть под пытками, нежели признаться в содеянном. Это разительное несоответствие – между тем, как он выглядел и как себя вел, и тем, кем являлся на самом деле, – сводило Лизу с ума. Интуиция вопила о его невиновности, тогда как разум твердил обратное.

Почему Дима не признается? Почему упорно делает вид, что непричастен к похищению ребенка? Ради чего эти мучения? Если Настя у него, он мог начать торговаться и, без сомнений, преуспел бы. Лиза бы сделала что угодно, пообещай он немедленно вернуть дочь!

Она наклонилась к самому его уху и прошептала:

– Я назову тебе имена. Только верни мне дочь.

Дима поднял на Лизу потухшие, полные отчаяния глаза:

– Я клянусь… я не знаю… где Настя… Останови это безумие…

Лиза резко распрямилась, почувствовав, что если услышит еще хоть слово, произнесенное этим искренним, вызывающим доверие голосом, то попросту не выдержит. Неужели она стареет и становится сентиментальной? Раньше она относилась к жизненным потрясениям, как опытный репортер, обозревающий события и передающий информационную сводку: «Жители приграничных районов встревожены участившимися обстрелами». Сейчас же события стали просачиваться внутрь, задевая ее за живое, будоража эмоции.

Максим осторожно взял ее под локоть и вывел из кухни.

– Лизка, родная, потерпи, – он прислонил ее к стене и ласково погладил по щеке, пачкая кожу мокрыми от чужой крови пальцами. Лиза находилась на грани нервного срыва; Макс понимал, что любые слова утешения сейчас бесполезны. Здесь требовались действия – жесткие и конкретные. И он намеревался вышибить из похитителя дух, но добиться правды.

Макс мельком глянул в зеркало на стене прихожей и не без стыда отметил, что любуется собственным отражением. Ему нравилось выступать в роли защитника. Помогая Лизе, он становился сильнее, смелее, лучше. Он остро чувствовал свою нужность, и это чувство окрыляло, вдохновляло его на подвиги.

– Я в лепешку расшибусь, но верну тебе малую, – убежденно вымолвил Макс и исчез за дверью кухни.

Пошатываясь, Лиза вернулась в гостиную.

– Ой! – вскрикнула Вера. – У вас кровь!

Лиза вытерла щеку ладонью:

– Не переживай. Это не моя.

У Веры было такое глупое лицо, что Лиза разразилась нервным хохотом. Она смеялась и смеялась, задыхаясь, корчась от боли в животе, не замечая обращенных на нее взглядов. Смеялась над Вериной растерянностью, над ситуацией, в какую попала, над тем, что Макс убьет Диму и она больше никогда не увидит родную дочь…

– Миша, у тебя… случайно… нет паяльника? – еле выговорила Лиза. – А то у нас там крепкий… орешек…

Телохранитель не ответил, молча наблюдая, как ее истеричный хохот превращается в рыдания. Он обошел сползшую на пол Лизу и скрылся в коридоре, играя желваками.

Сквозь слезы Лиза видела, что Вера обращается к ней, но никак не могла разобрать слова. Утратив надежду достучаться до хозяйки, няня встала с дивана, взяла на подоконнике трезвонивший мобильный и протянула Лизе.

Номер не высвечивался.

Слезы мгновенно кончились.

Лиза жестом выгнала Веру из комнаты и, нажав на кнопку «принять вызов», поднесла телефон к уху. Знакомый мужской голос, звучавший неестественно низко и глухо, сообщил:

– Ты отвечаешь на мой вопрос, и я возвращаю тебе дочь.

Глава 21

Отслужив по контракту и вернувшись домой, Улыбка несколько месяцев слонялся без дела, приспосабливаясь к мирной жизни, от которой успел отвыкнуть. Заработанные на службе деньги постепенно заканчивались и нужно было думать, чем заниматься дальше. Поступать в институт Улыбка не планировал – ботаником он никогда не являлся, склонностей к наукам не имел, да и время уже упустил. Сидеть за одной партой с юнцами, свысока поглядывающими на великовозрастного однокурсника, – удовольствие не для гордых. Эту идею Улыбка сразу отмел.

Так бы и стоял на распутье, если бы друг Толька не выручил, предложив пойти в охранное агентство. Бывших спецназовцев там охотно берут, заработок неплохой, и делать особо ничего не нужно. Скучноватая работенка, если сравнивать с боевыми действиями. Но товарищи решили: с авантюризмом пора кончать. Нужно привыкать к нормальной жизни, найти хороших девчонок, жениться, родить детей. Друзья успешно прошли собеседование и вместе устроились в одну контору.

Удивительно, но куда бы Толька ни переезжал, куда бы ни шел – кличка следовала за ним. Вот и на новом месте уже через месяц Тольку дружно величали «Адавайте». К такому положению вещей друг относился философски и ничуть не обижался. А когда от него требовали раскрыть позывной лучшего друга, демонстрировал партизанское упрямство. Улыбка не просил Тольку молчать – товарищ сам чувствовал – это слишком личное: часть того прошлого, о котором не хочется говорить вслух.

Армейские сослуживцы прозвали его Улыбкой за то, что был чрезмерно серьезен и крайне редко смеялся. Ребята знали толк в иронии.

В охранном агентстве они работали в основном на разных заданиях. В последние месяцы Толька устроился телохранителем и по совместительству водителем преуспевающего бизнесмена. Говорил, что тоскливей занятия у него еще не было:

– Мужик такой нормальный, правильный. Ни разу не слышал, чтобы он голос повышал или грубил кому-то. К нему даже ярые конкуренты с уважением относятся. Охранник ему скорее для статуса нужен, чем для реальной защиты. Да и вызывает он меня от силы три раза в неделю. Буду я, Мишка, о переводе просить. А то со скуки сдохну.

Перевестись Толька не успел. Был застрелен, прикрыв собой клиента, прямо во дворе московской многоэтажки. Бизнесмен тоже погиб – неизвестные нападавшие выпустили в него четыре пули.

Сказать, что Улыбка был шокирован, – не сказать ничего. Он не верил. Даже стоя на краю могилы и глядя, как гроб с телом друга опускается в мерзлую землю, – не верил. Толька не мог умереть. Это же Толька! Самый везучий парень на планете! Он выходил невредимым из таких передряг, что окружающие понимали: «родиться в рубашке» – не просто красивая фраза. В критических ситуациях, когда большинство впадало в ступор, Толька произносил свое сакраментальное: «А давайте попробуем..» – и предлагал отчаянный и совершенно невозможный шаг. И этот шаг оборачивался удачей.

Это же нелогично – чтобы человек пережил войну и умер в безопасной зоне. Так не должно быть. Не должно.

Прошли недели, прежде чем Улыбка осознал факт смерти лучшего друга.

Первое время он интересовался ходом расследования. Не терял надежды, что стрелявших отыщут и накажут по всей строгости закона. Но шли дни, месяцы, а следствие не приносило результатов. В какой-то момент Улыбка понял, что надеяться больше не на что. Если убийство не раскрыто по горячим следам, то вероятность дальнейшего успеха падает до минимума.

И тогда накатило отчаяние. Острое, изнуряющее, будто чья-то рука вытягивала внутренности и накручивала их на кулак. Улыбка задыхался от боли, глотал ртом воздух и лишь сильнее ощущал собственное бессилие. Он не знал, как примириться с мыслью о том, что преступники останутся на свободе.

На войне было проще: он заранее понимал, под чем подписывался. Принимал условия, осознавал свой риск. Не сетовал на судьбу, поскольку добровольно выбрал собственный путь. Не тропинку на лужайке для гольфа, а путь по минному полю, где в любой момент может оборваться жизнь – твоя и твоих товарищей. Но в конечном итоге, как бы ни складывались обстоятельства, пенять приходилось только на себя. А злость, неминуемо возникавшая от потерь и лишений, находила выход в яростном, неудержимом стремлении уничтожить противника.