Изумительное буйство цвета - Клэр Морралл

Полиция приезжает на следующий день. Это сержант в униформе и женщина-полицейский. Я приглашаю их войти, и мы неловко стоим в бабушкиной и дедушкиной гостиной.

— Мы получили результаты вскрытия, — говорит сержант. — Можно присесть?

— Конечно, — говорит Мартин, и мы пристраиваемся на краешке, так и не научившись вести себя здесь как дома.

— Похоже, она умерла первой. Десять дней назад у нее был сильный сердечный приступ. Он умер восемью часами позже, тоже от сердечного приступа.

— Но почему же он не вызвал «скорую помощь», когда у бабушки было плохо с сердцем?

Полицейский откашливается.

— Знаете ли, мы полагаем, что они оба поднялись утром, попили чай, а затем, пока он брился, она оделась и пошла готовить завтрак. Почувствовав себя плохо, она вернулась в спальню, где ее и настиг сердечный приступ. Он положил ее на кровать, а потом… Мы думаем, что он лег рядом с ней и стал дожидаться своей смерти.

Я смотрю на них.

— Вы хотите сказать, что он хотел умереть с ней?

Полицейский кивнул.

— Они были очень слабы, не так ли? Должно быть, он сильно от нее зависел…

Я вспомнила двух кошек, которые когда-то жили у моей школьной подруги. Одну из них пришлось отвезти к ветеринару, а на следующий день вторая была найдена на своей подстилке мертвой.

— С очень старыми людьми это не так уж редко случается, — говорит полицейский. — Им не хватает силы воли жить друг без друга.

Из окна я смотрю на море вдалеке. Несколько маленьких шлюпок плывут под утренним солнцем, их разноцветные паруса, беспорядочно разбросанные среди веселых, блестящих волн, по какой-то случайности складываются в некий узор. Внезапно меня охватывает отчаянное желание быть сейчас вместе с Джеймсом.

Похороны состоятся через пять дней. До этого времени Мартин должен съездить домой, завершить работу по контракту. Я перехожу в дом, вступаю во владение своей старой кроватью, на которой всегда спала, приезжая в гости. Простыни и наволочки в большом шкафу в холле. Эта аккуратность здесь совсем не похожа на маниакальную страсть к чистоте у Джеймса. Эта аккуратность заботлива. Я так и вижу, как бабушкины старенькие, узловатые руки складывают все медленно и старательно, разглаживая каждую складочку. Какое удовольствие она получает от роли хозяйки, заботливой няни!

Я звоню Джеймсу каждый вечер, так что я не очень-то часто остаюсь одна. Мы ведем долгие разговоры, по телефону они получаются даже лучше, чем в реальной жизни. Я рассказываю ему о том, как живу в бабушкином доме.

— Они здесь, со мной, — говорю я. — Не могу себе представить, чтобы кто-то другой жил в этом доме.

Новые владельцы будут дышать их воздухом, ходить по их пыли, что плавает над досками пола. Будут перекапывать дедушкин сад, сажать какие-то свои растения в почву, которую он удобрял компостом.

Джеймс тяжело переносит нашу разлуку.

— Китти, мне приехать пораньше, до похорон?

Ему более одиноко, чем мне. Он запросто проводит без меня дни, даже недели, когда мы оба заняты каждый своим делом, но не может справиться с расстоянием. Он чувствует, что длина связывающей нас нити слишком увеличивается, и натяжение возрастает. Боится, как бы она не разорвалась.

— Не приезжай так рано, Джеймс, — говорю я. — Приезжай за день до похорон.

Я хочу, чтобы он приехал сейчас, чтобы был здесь, со мной, но в то же время понимаю, что мне необходимо сейчас остаться одной и все обдумать. Мне нужно как следует запомнить бабушку с дедушкой, чтобы потом они не забылись.

Джеймс звонит мне снова и снова.

— Куда ты положила мой красный галстук, тот, на котором Багз Банни? Долго нужно держать рыбу в духовке?

И это он звонит мне? Это он-то, со своими поваренными книгами!

— Отменить назначенный визит к врачу?

— Да, пожалуйста. Если только ты не хочешь пойти вместо меня.

— Нет, не думаю. Я просто отменю его.

Каждый вечер, перед тем как лечь спать, я хожу на прогулку, смотрю на море. Всю неделю оно спокойное и гладкое. То самое море, которое мой отец ненавидит. Волны набегают на гальку и отходят назад, снова и снова, бесконечно. Я думаю о том, что мои бабушка и дедушка умерли.

* * *

Мы встречаемся у крематория. Собрались все, кроме Лесли, которая осталась дома с девочками. Мы вместе первый раз со времени нашей свадьбы. Сидим парами: отец и Адриан, Джейк и Сьюзи (на которых я стараюсь не смотреть), Мартин и Пол, я и Джеймс. Все в костюмах и при галстуках. Я люблю мужчин в костюмах, особенно их шеи сзади и широкие плечи. Только Джейк и Адриан в черных костюмах: у них есть жены, которые настояли на том, чтобы все было по правилам. На отце его обычная куртка «в елочку», однако бабочка скорее красно-коричневого цвета, чем красного — это его уступка традиции. На Мартине и Поле коричневые костюмы. Сьюзи в черном платье, на которое я и смотрю вместо ее лица. Джеймс потрясающе выглядит в сером костюме, и я рада, что он надел галстук с Багз Банни.

Я в розовом платье из маленького дорогого магазинчика в Лайм-Риджисе. Я выбрала его из-за вызывающего вида и насыщенного цвета, благодаря чему я уж никак не могу походить на Сьюзи или на Лесли. Оно поблескивает. Когда я двигаюсь, оно отливает пурпурным, синим, серым, отражая мое меняющееся настроение. Это не спокойный розовый; ничего общего с розовым в доме Адриана. Этот цвет смелый, отважный, злой.

Похороны начинаются в двенадцать тридцать. Мы с Джеймсом все утро провели за приготовлением пищи в доме. Наготовили полные тарелки яиц и бутербродов с ветчиной и прикрыли все пленкой. Еще приготовили сосиски и насадили их на палочки, а хрустящий картофель и арахис ждут, чтобы их разложили по тарелкам. Мы купили шоколадное печенье в пакетиках, торт «Чери Бейквелл», миниатюрные пирожные, миндальные кексы и оставили все в упаковках, потому что тарелок оказалось недостаточно. Мы не представляем себе, сколько придет народу.

К крематорию кроме нашей семьи пришли еще несколько человек, но в унылой пустоте часовни наша группка кажется маленькой и непредставительной. Кто-то произносит короткую речь о бабушке с дедушкой, но в этой речи одни клише, и я понимаю, что он никогда их не знал.

— Эта любящая пара, — говорит он, — преданные друг другу до самого конца… беззаветно любимые детьми и внуками…

Знает ли он хоть что-нибудь? Их единственный ребенок мертв, единственная внучка, которая действительно их знала, не навещала их последние три года… Я перестаю слушать. Считается, что когда гробы опускаются, один за другим, нужно закрыть глаза и молиться, но я вижу все. Я думаю о пламени, поджидающем их внизу. Размышляю о том, какая же требуется температура. Вижу, как их старые, усталые тела рассыпаются от жара, скрючиваются, распадаются. Многие ли из пришедших знали их по-настоящему, действительно их любили? Только я! Мне хочется разреветься. Я любила их.

Но я молчу. Мне не нужен пепел. Как может пепел заменить старые бабушкины руки, разглаживающие постельное белье? Или дедушкины руки, с любовью подрезавшие розы?

Мы возвращаемся к машинам, почти не разговаривая. Все вежливы. Мужчины отступают назад, чтобы дать женщинам пройти. Мои братья — уважаемые, воспитанные люди. Взрослые мужчины, которые знают, как себя вести. Иногда я забываю смотреть на них со стороны.

Мы возвращаемся обратно в дом, и Джеймс снимает пленку с тарелок с бутербродами, пока я иду и ставлю чайник, чтобы налить всем чай. Здесь есть несколько человек, которых я никогда не встречала. Несколько пожилых пар, что живут по соседству, бабушкина подруга из Эксетера, двое коллег по работе из той школы, где дедушка когда-то преподавал, — оба уже давно на пенсии. Дом старый, и люди в нем старые. Я сама себе кажусь здесь слишком молодой.

Бетти, старушка, приходит поговорить со мной на кухню. Она суетится по мелочам, передвигает на столе чашки с блюдцами, подливает в чашки молоко, засыпает заварку в чайник.

— Как нехорошо все это получилось, Китти, — говорит она. — Мы уезжали на выходные. Я попросила соседку зайти их проведать, но она заболела и забыла.

— В этом нет вашей вины.

— Как только подумаешь, что они вот так умерли!.. Надо же такому случиться.

Чайник закипает, и я наливаю воду в заварочный чайник, а большой сразу же наполняю снова для следующего круга. Бетти мешает чай и сразу начинает разливать, не дав ему завариться. Она все делает очень быстро, резкими движениями, вперед-назад, сотрясаясь от странного тоненького смеха в самые неожиданные моменты. Она напоминает мне птичку.

— Как жаль, что мы не видели тебя несколько лет, — говорит она. — Они по тебе скучали.

Я подхватываю поднос с чашками и несу его в гостиную.

Здесь разговор течет плавно, случайный смешок подавляется, неловкость чувствуется во всем.

Входная дверь открыта на случай, если кто-то придет позже. Я предлагаю чай Мартину и пытаюсь ускользнуть от Сьюзи, которая с ним разговаривает.