Сталин. Портрет на фоне войны - Константин Залесский

Таким образом, главное для Сталина — практический опыт, тем не менее при опоре на марксизм. Анализ последних сталинских работ и выступлений дает все основания говорить об его неизменной приверженности марксистским догматам. Сталин вслед за основоположниками марксизма явно принципиально недооценивал демократию, имел неприязнь к либерализму, к политическим свободам. Он и после войны не оставил идею подготовки революционных взрывов во всех странах мира, а при определенных условиях установления повсеместной советской власти. В разговоре с Тито весной 1945 г. Сталин изложил свои взгляды относительно особого характера текущей войны: «Эта война не такая, как войны в прошлом; кто оккупирует территорию, тот навязывает ей свою собственную социальную систему. Каждый навязывает свою собственную систему настолько далеко, насколько может продвинуться его армия. По-другому и быть не может». Не вдаваясь в долгие объяснения, он также дал определение своей панславянской политике: «Если славяне будут едины и будут сохранять солидарность, в будущем никто и пальцем не сможет пошевелить. Ни пальцем! — повторил он, пронзая пальцем воздух, чтобы подчеркнуть свою мысль».

В этой связи стоит особняком вопрос о поддержке Сталиным революций. В решающие моменты Москва всегда воздерживалась от поддержки китайской, испанской и во многих отношениях даже югославской революции. Из этого вовсе не следовало, что Сталин был против революций. Как свидетельствует Джиллас: «Он был против только условно, то есть до такой степени, до которой революция выходила за пределы интересов Советского государства. Джилласу запало в память то, что Сталин в разговоре использовал слово «Россия», а не Советский Союз, что, по мнению Джилласа, означало, что Сталин «не только поощряет русский национализм, но и сам вдохновлялся им и отождествлял себя с ним».

Победа в войне подвела черту под большим периодом революционного созидания советской системы. Наступал новый период — период ее стабилизации. Для Сталина-теоретика необходимо было наглядно показать, что дело Октябрьской революции живет, что она была совершена не зря, что общество от нее выиграло больше, чем потеряло.

Сталин, сделав во внешней политике ставку на непримиримую борьбу с империализмом, значительную часть «Экономических проблем социализма в СССР» посвятил необходимости приоритетного развития тяжелой индустрии как гаранта экономической и военной мощи страны. «Что значит, — задавал риторический вопрос главный теоретик страны, — отказаться от примата производства средств производства? Это значит уничтожить возможность непрерывного роста нашего народного хозяйства…» Вскоре именно этот сталинский постулат окажется в эпицентре схватки за власть преемников Сталина.

Совокупность этих замечаний Сталина показывает, что в теории он оставался, по существу, на позициях ортодоксального марксизма. Именно они и послужили теоретической основой для интерпретации модернизационных вызовов послевоенного времени советским руководством. Устаревший теоретический багаж — одна из важнейших причин того, что Сталин и его ближайшие соратники вновь интерпретировали масштабную задачу всеобъемлющей модернизации страны как чисто количественную, сведя ее прежде всего к ответу на военно-технологический вызов США. Власть не решилась на реформы системы (точнее, не видела в них надобности), на ее либерализацию, открытие внешнему миру, не пошла на взаимодействие с Западом. Как отмечает В.В. Ильин: «В то время, как Европа взяла курс на ускоренную социально-экономическую и политико-хозяйственную модернизацию, СССР под влиянием правящей коммунистической касты наращивал темпы стремительного прорыва в прежнее — провала в почвенно-большевистскую архаику».

Был ли это единственно возможный вариант решения послевоенных проблем СССР и в какой мере он связан с внутренней природой советской системы, а в какой с личностью Сталина? Объективно ответить на эти вопросы нельзя, не приняв во внимание место самого Сталина в советской системе. Анализ показывает, что не последнюю роль в идентификации вызова и последующего принятия решений Сталиным сыграли крайняя централизация и особая роль в ней узкого политического руководства.

По существу, исторический вызов, адресованный всем гражданам Советского Союза в реалиях советского времени, был персонально адресован И.В. Сталину, и стало быть, от его субъективного восприятия, его физического и духовного состояния впрямую зависела вся последующая стратегическая линия развития СССР.

Другой фактор, непосредственно сказавшийся на объективности оценки послевоенного положения СССР, — борьба за власть в ближайшем сталинском окружении, стремление соратников в связи со старением вождя занять более выгодные позиции для последующего штурма власти, овладения возможными властными вакансиями. Весьма показательны в этом плане приводимые К. Симоновым, со слов министра путей сообщения И.В. Ковалева, высказывания Сталина. «Заведующие», как иногда иронически Сталин называл членов Политбюро, хотят сделать из меня факсимиле. Они понимают, что я не могу все знать, и хотят сделать из меня факсимиле. Я не могу все знать. Я обращаю внимание на разногласия, на возражения, разбираюсь, почему они возникли, в чем дело (подчеркнуто нами). А они прячут это от меня. Проголосуют и спрячут, чтоб я поставил факсимиле».

Как отчетливо явствует из приведенного сюжета, «заведующие» за годы плотного общения с вождем находят эффективное средство отстоять собственную точку зрения, а заодно и ввести в заблуждение самого Сталина: заранее согласовывая документы и лишая вождя привычных ориентиров, возможности получить больше информации для принятия решений. Сколь велико значение этого обстоятельства для стареющего Сталина, всецело занятого, для которого эта идентификация угроз принимает к концу жизни характер паранойи. Широко известно свидетельство Хрущева: когда Сталин отдыхал в Сухуми (по мнению Хрущева, это был 1951 г.), «однажды, еще до обеда, Сталин поднялся, оделся и вышел из дома, мы присоединились к нему (с Микояном) и стояли втроем перед домом. И вдруг без всякого повода Сталин пристально так посмотрел на меня и говорит: “Пропащий я человек. Никому не верю. Сам себе не верю”».

Вот почему, констатировал Хрущев, в его окружении все были временными людьми. Пока он им в какой-то степени еще доверял, они физически существовали и работали. А когда переставал верить, то начинал «присматриваться». И вот чаша недоверия в отношении того или другого из людей, которые вместе с ним работали, переполнялась, приходила их печальная очередь, и они следовали за теми, которых уже не было в живых. К людям он относился, как Бог, который их сотворил, относился покровительственно-пренебрежительно. Какое же уважение может быть к глине. Сталин говорил, что народ — это навоз, бесформенная масса, которая идет за сильным. Вот он и показывал эту силу, уничтожая все, что могло давать какую-то пищу истинному пониманию событий, толковым рассуждениям, которые противоречили бы его точке зрения».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});