Конец игры - Душан Митана

Нет, он достаточно уже настрадался, не может же он беспрестанно думать об одном и том же, надо прийти в себя, отдохнуть, кто знает, что ждет его завтра.

Сейчас им владело равнодушие. Опасное равнодушие. После разговора с Бутором у него уже не раз мелькала мысль, что он сдастся. Скажет правду. Какой толк — отпираться? Какой смысл жить — после того, что он узнал сегодня? Положение изменилось. Вчера все было по-другому. Он определенным образом заслужил, даже не желая того, справедливого наказания. За их ребенка. Вчера он вправе был защищаться, отпираться. Но сегодня? По какому праву он пытается избежать наказания? Если он объяснит им, что все случилось лишь по недоразумению, они, пожалуй, смогут понять… Разве он уже не достаточно наказан тем, что совершил? Но почему они должны ему верить? Мать правильно поставила вопрос: Кто вообще может поверить, что все произошло так, как на самом деле произошло? Нет, теперь его положение гораздо хуже. Кто поверит, что сделал он это неумышленно, по чистому недоразумению? Несомненно, его признание — вчера — могло быть смягчающим обстоятельством. Но время упущено, и сегодня на карту поставлена жизнь! А это ему уже отнюдь не безразлично. Надо бороться, это ведь случилось просто по недоразумению. Она же сама во всем виновата. Мать права. Почему она так дико солгала?

ОТЕЦ!

Как бы отец повел себя на моем месте? Ответ может быть только один: отец признался бы! Это бесспорно. И все-таки, как неглубоко он знал своего отца, как прискорбно мало известно ему о его жизни. Сейчас он не находил себе оправдания. С маниакальным упрямством он все внимание сосредоточивал лишь на том периоде, о котором отец не хотел говорить, его не интересовало ничего, что было до этого. Конечно, Славик знал, что отец участвовал в Восстании, что был ранен, что попал в плен, был в концлагере, но знал обо всем только в общих чертах и этим вполне довольствовался, словно речь шла не о жизни отца, а о жизни какого-то неизвестного человека, ставшего лишь объектом изучения историков, да, это была неотъемлемая часть Истории, и ему казалось, что этот период отцовской биографии он достаточно изучил по учебникам. Он, как и большинство людей его поколения, испытывал неприязнь к обязательному чтению. Героическое прошлое своего народа они «проходили» в школе во всех подробностях, и тем самым оно стало для них величественным, но мертвым мифом, об этом ему ничего не надо говорить, он все и без того знает… Вспомнил он и о книге «Раздувая родные очаги»,[44] которую отец читал незадолго до смерти с восторгом и какой-то непостижимой гордостью, будто сам ее написал: ты это прочти, парень, и тогда поймешь кое-что, послушай, это слова из словацкой народной сказки: От великой радости, что можно бродить по свету, они даже не ведали, куда идут. Ходили они из края в край, в такие дали дальние, что даже не ведали, откуда вышли… Понимаешь? Тогда отцовская восторженность казалась ему несколько наивной и смешной (уж такая ли великая радость бродить по свету, водя пальцем по карте?). Только поздней он осознал, что в словах сказки больше правды, чем он тогда в состоянии был понять. В самом деле, и он знал больше о других народах, чем о собственном, лучше знал мировую литературу, чем словацкую («благодаря» тому же обязательному чтению), а когда начал глубже интересоваться прошлым своего народа (не по обязанности, а по велению сердца), того, кто мог «раздуть родной очаг» и оживить тлеющие угольки, его отца уже не было «под рукой». И Петер так и не попросил прощения у отца, что когда-то сомневался в его мужестве и чести, так и не сказал, что гордится им, что уважает и любит его. Почему я так и не произнес этих слов о чести и мужестве, о гордости и любви, почему все время оттягивал этот разговор? Из отвращения к патетике? Из гордости? Потому что стеснялся? Или мне недоставало искренности? Или послушания? Почему мы так и не сблизились по-настоящему?

Неужто это моя планида — стараться понять близких, лишь когда их уже нет в живых? И с Геленой произошло то же самое. Словно только сейчас он стал постигать настоящую Гелену, скрывавшую под маской самоуверенной, наглой, беспардонной дьяволицы что-то невыразимо ранимое, хрупкое… ДОВОЛЬНО! Из меня начинает переть какая-то сентиментальная чушь, явный признак усталости. Надо остановить эту карусель… Набраться сил! Энергии! Выспаться!

Но удастся ли? Пожалуй, его усыпил бы какой-нибудь детектив. Когда-то это помогало ему.

Славик подошел к Гелениной библиотеке. На полках в образцовом порядке стояли только книги современных словацких авторов, естественно, с собственноручными пылкими посвящениями. Снобка. А дальше: полный кавардак. Все книги вперемешку, без какой-либо системы: «Красное и черное»,[45]«Атлас лекарственных растений», Распутин «Живи и помни», Фриш «Homo Faber»,[46]«Швейк»,[47]«Воспитание чувств»,[48]«Мир животных», Есенин, «Анжелика»,[49] Софокл, «Мадам Бовари», Краткая история живописи, «Нагие и мертвые»,[50]«День восьмой»,[51] Чингиз Айтматов, «Перспективы телепатии», «Репортаж с петлей на шее»,[52] Бондарев, «Словарь иностранных слов», «Идиот», Фолкнер, «Блеск и нищета куртизанок»,[53] Шукшин, «Анна Каренина», Мифы древнего мира, «Двенадцать стульев», «Бойня номер пять»,[54] Зощенко, «Сто лет одиночества»…[55] а вот наконец Раймонд Чэндлер[56] — «Долгое прощание».

Н-да, эта книжка вовсе не на сон грядущий, однако попробовать стоит: читал ее уже трижды, может, она меня и усыпит.

Вытаскивая из частокола книг Чэндлера, он нарушил их шаткое равновесие, точно вытащил из крепкой на вид стены один кирпич, и все здание рухнуло. Чертыхаясь, он поднимал с пола книги и ставил на место. И вдруг оцепенел.

На полке у самой стены стояла скрытая за книгами полупустая бутылка джина.

Туда-растуда твою птичку! Вот какой тайник ты придумала! А я, идиот, был убежден, что ты на самом деле не пьешь. Вот почему эти стрелы в мишени торчат так далеко от десятки. Когда ты их метала, должно быть, уже здорово набралась. Вот почему ты обходилась без снотворного, перед сном что ни ночь ты захмеливалась.

Славик смотрел на бутылку джина, словно загипнотизированный.

Он поочередно разгибал один за другим пальцы на обеих руках и про себя считал: пить? не пить? пить? не пить? пить? не пить? пить? не пить? пить? не пить?

— Нет, не надо, — сказал он, десятый палец разрешил его сомнения. Нет, судьба против, не надо ее искушать. И все-таки мне позарез нужно выспаться! А это лучшее средство. Один глоток, пожалуй, меня не убьет. Конечно, и судьба иногда ошибается. Надо попытать ее. Начну-ка я в обратном порядке, решил он и снова взялся считать: не пить? пить? не пить? пить? не пить? пить? не пить? пить? не пить? пить?

— Можно. Ничего не поделаешь! Судьба распорядилась.

Он взял бутылку джина и торопливо, не без страха, словно мальчишка, который, крадучись, лакомится повидлом, приложил бутылку к губам и изрядно хлебнул, причем на лице появилась гримаса, выразившая высшую степень отвращения, неудовольствия и протеста. Потом он быстро поставил бутылку в тайник и, будто желая замуровать ее там на веки вечные, вложил в пустое пространство Жюльена Сореля,[57] Анну Каренину и Остапа Бендера.

Сознание, что он нарушил обет пятилетней трезвости, вызвало в нем такое унизительное чувство страха и стыда, что его лицо растянулось в непроизвольной застенчивой улыбке; будто он просил прощения за свою слабость.

Страх, охвативший Славика после одного глотка джина, может показаться кому-то, регулярно потребляющему спиртное, непомерно преувеличенным и смешным, однако у Славика в этой области был довольно богатый опыт, чтобы понимать, что страх этот достаточно обоснован. Было время, когда и он употреблял любые спиртные напитки систематически и без всяких опасений.

Да, все началось именно с этих самых опасений. И внушила их ему Яна Гавьярова, его нежная и заботливая возлюбленная. Это она неустанно вдалбливала ему в голову, что, если он не покончит с этими, казалось бы, невинными и безвредными выпивонами, он со временем станет заядлым алкоголиком и постепенно растранжирит свой талант. Она устрашала его столькими впечатляющими примерами, что в конце концов это ему надоело и он стал пить пуще прежнего.

Если уж ни для чего другого, так хотя бы ради того, чтоб позлить тебя, сказал он и, парируя ее угрожающие статистические выкладки, со злобным удовлетворением выложил свои соображения: Что, собственно, тебе не по нутру? Я — как и большинство моих соотечественников, почему я должен чем-то отличаться от них? Возьми хотя бы газету: по официальным статистическим данным, с каждым годом потребление алкогольных напитков возрастает: Тоно пьет потому, что он обременен ответственностью и ему нужно расслабиться, Душан — потому, что у него нет никакой ответственности и потому он может расслабляться, когда бог на душу положит, Йожо пьет потому, что лишен возможности делать то, что хочет, а Дежо потому, что может делать все, что хочет, Пишта пьет потому, что пытается избежать чего-то, а Милан потому, что хочет достигнуть того, что постоянно от него ускользает, Карол пьет потому, что мало зарабатывает, а Яно потому, что не знает, куда девать столько денег. Таким образом, у каждого находится причина выпить, и уровень алкоголя в крови народа все время повышается. Представляешь, сколько это процентов? Ты только вообрази себе, что было бы, если б все перестали пить. Да это просто нормальный саботаж! На сколько миллиардов мы бы обеднили государственную казну? Нет, моя дорогая, мы, алкоголики, приносим великую жертву на алтарь всеобщего преуспеяния. В ущерб своему здоровью и своему карману, именно так, не перебивай меня, мы собственным карманом способствуем повышению, главным образом, вашего жизненного уровня, ничтожного меньшинства скряжничающих трезвенников. А какие моральные муки еще при этом испытываем! Сколько несправедливых нареканий приходится глотать! Ведь дня не проходит, чтобы вы не обхамили нас во всех средствах массовой информации.