Каким быть человеку? - Шейла Хети

Почему?

Соломон. Потому что это полный бред! Я вам объясню – вы послушайте. Вот в чем вся соль. Из ближнего Китая, из Монголии приходят волны – знаете, что приходит с этими волнами? Шаманизм. Знаете, кто такой шаман?

Шила. Духовный…

Соломон. Человек, который становится связью между нами и Богом, к тому же еще и целитель. Вот вы знаете, что я шаман?

Шила. Окей.

Соломон. Вы знали? Я целитель. Я официально – целитель.

Шила. Что значит – вы завалили курс по методу Ламаза?

Соломон. Да оставьте вы это. Это деторождение. Мы узнавали про этот метод, когда Инид была беременна. Мы ходили в больницу, чтобы его изучить. Просто – я не мог в этом участвовать.

Он тяжело вздыхает.

Ну, да ладно. Это всё полный бред. Меня всё равно там не было, когда она рожала. Ну, да ладно. Это не соль. Вся соль еще кое в чем.

Я ушла из копировального центра разочарованная и расстроенная. Я повстречала очередного мужчину, который пытался меня чему-то учить.

Глава пятнадцатая

Что такое эмпатия?

В смятении, чувствуя себя так, будто мое время подходит к концу, я поспешила к ресторану у реки – к дорогой туристической террасе, забитой людьми. Столики были из кованого железа, а скатерти – черные. Там сидели и семьи, и молодые парочки, и, когда я пришла, все пили прохладительные напитки и ели из огромных мисок салаты.

Меня встретила официантка, которая посадила меня посередине террасы, я заказала у нее кампари с содовой, а затем смахнула со стола крупинки песка. Я осмотрелась, чтобы увидеть людей вокруг и решить, как лучше себя подать. Недалеко от себя, метрах в трех, я заметила пожилого мужчину. Видно было, что это человек с чувством собственного достоинства. На нем была темно-синяя рубашка и шляпа. Рубашка выглядела сильно накрахмаленной, а из-под импозантного костюма виднелись белые манжеты. Между отворотом брюк и носками виднелись волосы на ногах. Перед ним лежала сложенная газета и стояла чашка кофе, и мне вспомнился имейл Израэля: выбери кого-нибудь на террасе, кто заслуживает того, чтобы увидеть твою пизду – например, какого-нибудь старика. Почему бы не этого, уж если на то пошло?

Я залпом допила кампари и стала копаться в сумке, чтобы найти там купленные бумагу и ручку. По лицу прошла волна возбуждения: я раздвинула ноги и посмотрела на пустой лист бумаги перед собой, стараясь держаться так, словно это самая естественная на свете вещь. Я знала, что надо вести себя очень непринужденно. Я подержала ручку во рту, потом стала писать.

Я пыталась писать так, чтобы было понятно: я делаю это от души, я делаю это безупречно – даже здесь, даже вдали от него, – я уступчивая и преданная. Я искренне старалась писать так, чтобы возбудить Израэля больше, чем если бы он прочитал письмо от настоящей девочки-подростка, которая скучает по нему в поездке.

Подробно исписав примерно три страницы о том, как его член изменил мою жизнь, я вдруг почувствовала нечто странное, словно крадущееся осознание, насколько это всё нездорово, ведь я так долго мучилась со своей пьесой, не могла ее дописать, и вот, вместо того чтобы работать над ней, я сижу тут и сочиняю это тупое письмо – это льстивое членососное послание Израэлю!

Я оторвала взгляд от письма и поняла, что мужчина, сидевший напротив меня, уже ушел, и теперь на его месте сидел пухлый мальчик, который открыто ржет надо моей голой пиздой. Я почувствовала комок в горле и бросила молниеносный взгляд на его родителей. Побагровев, я вытащила несколько купюр, швырнула их на стол, прижала своим стаканом и убежала.

Я вылетела оттуда, расталкивая людей на пути, опустив голову и глядя только на улицу. Сердце мое колотилось. От проступивших слез деревья слились с машинами. Мысли закружились стремительным вихрем, и перед моим мысленным взором четко проступила картина Илая Лэнгера – картина с той самой судьбоносной выставки: голая девочка с округлым животом сидит верхом на шее у взрослого голого мужчины, который лежит на кровати на спине. Ее ноги обнимают его шею, и своей вагиной она упирается прямо ему в подбородок. Ей не следует сидеть в такой позе!

Когда картина полностью заполнила мое сознание, я поняла, что худшее в насилии над детьми – это эмпатия по отношению к тем взрослым, которые чувствуют необходимость делать что-то подобное. Хуже могла быть только нежность по отношению к этим взрослым, вызванная любовью, – ведь она заставляет поверить, что на эти отвратительные поступки их толкает некая ужасная сила внутри них, а не они сами. Захочется помочь им – дать им возможность почувствовать себя лучше, – и вот вы уже уступаете им, уступаете без осуждения. Поступив иначе, вы будете мучиться из-за чувства вины, потому что сделали им больно и заставили чувствовать себя плохо. Но дальше вы принимаете их желание за свое, а ведь ваше желание – это стремление к любви, а не сам акт. И невероятно сложно становится затем отделить свое представление о том, как другие люди хотели бы, чтобы вы себя вели, от того, как вы на самом деле хотели себя повести. Да и как тут можно понять, чего вы хотели, когда со столь раннего возраста желание перемешалось с эмпатией и с чувством вины?

Как бы так кастрировать свое сознание – нейтрализовать его! – и выстроить какое-то сопротивление, чтобы уметь отличать свое собственное от чужого, чтобы наконец быть в этом мире самой собой? Эту бесконечную способность к эмпатии надо решительно уничтожить в себе и действовать свободно, зная свои собственные желания!

Хотелось ли мне написать это письмо Израэлю, потому что я искренне этого хотела? Почему я стремилась вывести свой народ из рабства? Потому что я усвоила это желание из мира, в котором выросла, или из собственной религиозной истории? Я поэтому хотела закончить пьесу? Зачем я вообще за нее взялась? Зачем приехала в Нью-Йорк? Неужели всё это время каждое мое действие было обусловлено пропитанной чувством вины эмпатией ко всем извращениям мира?

Когда я поворачивала на улицу, где жила Джен, мне внезапно стало не по себе, и я остановилась, схватившись за дорожный столб. Меня тошнило. Я вдруг отчетливо поняла: я приехала в Нью-Йорк словно я студентка, а город – мой учитель. И разве не всё и все в моем мире всегда были мне уроком в том, какой мне следует быть? Сама не зная как, я превратилась в худшее, что можно себе представить: я стала