Конунг. Изгои - Коре Холт

— Добро пожаловать! Заходите! — кричал он собравшимся. — Разве это будет не по закону? — прорычал он и повернулся к нам со Сверриром.

— Конечно, по закону, — ответил Сверрир.

— Столько же людей, сколько смеялись надо мной, теперь будут смеяться над ней, — сказал муж. — Я считаю, что так будет справедливо. Мне тогда было не менее больно, чем теперь будет ей.

— Умные слова, — сказал Сверрир.

— Я вижу, вы тут недавно, поэтому не могли смеяться надо мной. Но все равно, добро пожаловать, она не станет возражать против двух новых свидетелей. Она ждет в доме. Теперь она стала послушной.

Мы поблагодарили за приглашение и отказались: у нас нет времени, но если случится так, что ему придется проучить ее еще раз, мы с радостью поприсутствуем при этом. Он поблагодарил нас, и мы расстались друзьями.

Телохранитель следует за нами, как тень, не произнося ни слова.

***

Мы со Сверриром пошли на песчаную косу Эйрар, где обычно на тинге провозглашались все норвежские конунги. По пути встретили мальчика и спросили, далеко ли еще до холма тинга.

— Перейдете через ручей Гаута, а там идите прямо, — ответил мальчик.

— Ручей Гаута? — удивились мы. — Мы знаем человека по имени Гаута.

— Он однорукий?

— Верно.

— Значит, это тот самый. Там наверху у Гаута домишко, ручей течет совсем рядом. Но Гаут редко бывает дома. Он ходит повсюду и прощает людей. Хотите взглянуть на его могилу? — спросил мальчик.

Мы опять удивились, и он рассказал нам, что Гаут похоронил там свою отрубленную руку. Руку ему отрубили в монастыре на Селье, но кто именно, Гаут не знает. Он взял отрубленную руку с собой, добрался до какого-то дома и все дни, что боролся со смертью, крепко прижимал ее к себе. В конце концов он вернулся в Нидарос и похоронил свою руку рядом с домом, стоявшим на ручье Гаута. Когда он бывает дома, он часто сидит у могилы, вспоминает о случившемся и упражняется в искусстве прощать.

Мальчик побежал вперед, мы пошли за ним, постояли у могилы, где была похоронена рука Гаута.

Потом мы ушли.

Телохранитель следует за нами, как тень, не произнося ни слова.

***

Мы пришли в Эйрар, там на тинге провозглашали многих норвежских конунгов. Холм был красив, его окружали высокие деревья и камни, поставленные торцом. Мы со Сверриром хотели пройти на площадь тинга, но из дома поблизости вышел старик и погрозил нам кулаком:

— Убирайтесь отсюда! — крикнул он. — Сегодня никого конунгом не провозглашают!

Мы подошли к нему, он него исходил кислый стариковский запах. Старик сказал, что поставлен тут сторожем и исполняет свой долг, площадь тинга не пастбище для слоняющихся жеребцов. Я хотел было сказать, что перед ним новый конунг, но Сверрир быстро положил руку мне на плечо, и я промолчал.

— И давно ты тут сторожем? — спросил Сверрир.

— Хо! — засмеялся старик. — Во всяком случае раньше, чем ты научился мочиться без помощи матери. И останусь после твоей смерти!

— Значит, ты видел, как провозглашали многих конунгов?

— А то нет! Я многих видел, они приходили и уходили, а кто, скажите, все готовил к тингу и наводит тут порядок? Убирал мусор и ставил для всех пришедших сиденья. А как мы всегда боялись непогоды! Когда день провозглашения конунга уже объявлен, переносить его нельзя. В плохую погоду все выглядит не так благолепно, как в хорошую, а у нас тут в Трёндалеге погода чертовски капризная. Но должен сказать, что все эти годы я не плохо справлялся со своими обязанностями. Не отказал ни одному конунгу.

— Рад, небось, что все это происходило у тебя на глазах?

— А ты как думаешь? Если б только после каждого тинга не оставалось столько мусора. Господь знает, какую грязь люди оставляют после себя, долго потом приходиться убирать. Мне помогала моя старуха, но вообще-то, я не пускал ее на площадь тинга, женщине это не положено.

— Но нас-то ты можешь пустить? — спросил Сверрир.

— Нет, черт бы вас побрал! — гневно заорал старик и загородил нам путь, от него завоняло еще больше.

Мы повернулись и ушли.

Телохранитель следовал за нами, как тень, не произнося ни слова.

***

Мы вернулись в конунгову усадьбу, город успокаивался после сражения. Мимо пробежала собака с отрубленной рукой в зубах, из трактиров доносился смех и веселые песни. На дворе усадьбы стояли люди, они хотели поговорить с конунгом. Этой ночью он еще не мог думать об отдыхе.

Сверрир тихо сказал:

— Мертвый Хрут лежит на моем ложе, и пусть лежит. Я лягу на полу рядом с постелью, а рядом со мной ляжет Йон. Так будет справедливо по отношению ко всем.

***

Конунг сидит на почетном сиденье в конунговой усадьбе, его волосы и одежда еще в беспорядке после сражения. Он жует хлеб и говорит с полным ртом, дурной обычай, которого вообще-то он не позволяет никому, да и себе тоже. Вокруг него люди, усталые, грязные, некоторые в крови, мы пьем пиво и смеемся. Говорим, перебивая друг друга, гордимся своей победой, но за этой гордостью скрывается беспокойство. Теперь мы господа в Нидаросе. Конунгу открыт путь на Эйратинг. Но о пути оттуда и о своем дальнейшем пути мы не знаем ничего.

У торцовой стены на скамье лежит покойный хёвдинг Хрут. Он проделал долгий путь из Теламёрка, чтобы навсегда остаться в Нидаросе. Хёвдинг преисполнен достоинства, он был стар, но еще полон сил. Он лежит с выпрямленными коленями и сложенными на животе руками. Смуглое лицо, высокая переносица, волосы расчесаны и красиво кудрятся над ушами. Кажется, будто Хрут хочет сказать нам что-то приятное, прежде чем встанет и уйдет отсюда. Рот у него приоткрыт, но это не придает лицу глупого выражения, скорей похоже, будто он требует от людей тишины, потому что хочет сказать им последнее слово. За тебя отомстят, хёвдинг, и жизнь твоя будет оценена по достоинству. В мирные времена новый конунг повелел бы своим лучшим людям сопровождать тебя в Теламёрк и похоронить там в могиле твоих предков. Но сейчас идет война. И ты будешь покоиться в Нидаросе в тени церкви Христа. Многие уже нашли там свой приют.

Кто-то подходит и прикрывает полотном мужественное лицо покойника, но конунг встает, подходит к Хруту и откидывает полотно:

— Храбрым мужам негоже бояться лица покойника, — говорит он. Сверрир стоит с полотном в руке, почтительно склонив голову, потом возвращается и садится на почетное сиденье. Между людьми снова завязывается веселая беседа.

Больше не заметно неприязни между Йоном из Сальтнеса и новым хёвдингом теламёркцев Гудлаугом Вали. Здесь же сидит и Симон, священник из монастыря на Селье. По-моему, впервые в его улыбке нет злобы, и это до сих пор приводит меня в изумление. Здесь же сидят и мой добрый отец Эйнар Мудрый, и Бернард, и Сигурд, и Вильяльм, и я. За спиной у конунга стоит телохранитель.