Разделяй и властвуй. Нацистская оккупационная политика - Федор Синицын

Во-вторых, эффективность германской политики снизили ее противоречия. Шовинизм и «расизм» нацистов, несмотря на то, что его пытались завуалировать, проявлялся в материалах пропаганды. Например, изданная в 1942 г. карта «Германские солдаты освобождают Прибалтику от большевизма» вызвала недоумение среди даже прогермански настроенной части эстонского населения, поскольку демонстрировала «превосходство немцев»{991}. В Крыму, после осуществления репрессий в отношении еврейского населения, германские власти опубликовали в местной газете статью о «схожести еврейского и армянского носа». Армянское население восприняло это как то, что «очередь после евреев — армянам», и среди населения Крыма распространились слухи, что «немцы будут уничтожать… постепенно всех»{992}. К противоречиям германской политики можно отнести и публикацию в учебнике для русских школ патриотического стихотворения К. Аксакова «Столица древняя»{993}.[39]

Подрывал эффективность германской политики и недостаток этнографических, этнопсихологических, лингвистических и других знаний о народах СССР. Так, на Украине германская радиопропаганда велась на «западноукраинском диалекте», который, как позже выяснили оккупанты, «сильно перемешан с польским, тогда как на большей части Украины говорят на восточно-украинском». Поэтому оккупационные власти справедливо опасались, что «пропагандистские передачи для населения не имеют необходимого веса». В Крыму пропагандистские материалы для крымско-татарского населения сначала печатались не на крымско-татарском, а на турецком языке{994}. В Прибалтике зачастую плохо воспринимался пропагандистский пафос, который широко использовали германские власти. Так, публикации латышской газеты «Daugavas Vestnesis»[40] вызвали у читателей отторжение из-за «надоедливого патриотизма» и «героических мук» (эти материалы пропагандировали вступление в лытышские коллаборационистские формирования){995}.

Несмотря на рост антисемитизма на оккупированной территории СССР, значительная часть ее населения оказалась невосприимчива к антисемитской пропаганде. Германские власти выяснили, что «русские по природе не шовинисты», и «ненависть на национальной почве среди русских не популярна». Причиной этого, как «неожиданно» обнаружили оккупанты, было то, что русское «гигантское государство состоит из множества народов и рас, и общение с людьми других обычаев и культуры для них привычно». Особенно «странным» нацистам казался тот факт, что «русские… не знакомы с антисемитизмом с расовой точки зрения, хотя проводят между собой и евреями известные границы», видя «в евреях, в первую очередь… пособников большевизма»{996}. (На наш взгляд, последний факт, даже если он имел место, был инспирирован германской пропагандой.) Поэтому, как отмечали оккупанты, все пропагандистские материалы «о евреях, которые были написаны с учетом расового аспекта, не достигли результата»{997}. Так, представители нееврейского населения на Украине предупреждали евреев о готовящихся против них расправах{998}. Германские власти отмечали, что в Латвии — в частности, в Даугавпилсе, — основная масса населения «держалась по отношению к евреям совершенно пассивно и не решалась против них действовать». В Эстонии изданные в 1942 г. антисемитские материалы, по признанию оккупационных властей, не дали ожидавшегося пропагандистского воздействия{999}. Тысячи жителей оккупированной территории Советского Союза спасали представителей еврейского населения от уничтожения нацистами[41].

Планы германского руководства по опоре на «надежных» местных немцев на территории СССР провалились уже в первый период войны. В октябре 1941 г. оккупационные власти сделали вывод, что «местные немцы… имеют совершенно неправильные представления о взаимоотношениях внутри Рейха», а также им «не понятно чувство дискриминации». Оккупанты считали неприемлемым, что советские немцы «к евреям… обычно относятся безразлично», считая их «безобидными людьми, не внушающими никаких опасений»{1000}. Хотя германские власти пытались возродить национальное самосознание этнических немцев на оккупированной территории СССР{1001}, среди них не было обнаружено «никаких признаков оживления национальной деятельности»{1002}.

Значительным образом эффективность германской национальной политики снизило унизительное и агрессивное отношение оккупантов к местному населению, в том числе сегрегация (кинотеатры и пр. «только для немцев»), карательные акции, публичные казни, грабежи, а также ухудшившаяся в результате оккупации экономическая ситуация, упадок систем медицинского обслуживания и народного образования и пр. Не реализованные оккупантами надежды на предоставление независимости или автономии привели к тому, что уже в первый год оккупации стал отмечаться рост отрицательного отношения к оккупантам и среди тех, кто ранее приветствовал германское вторжение{1003}. Так, к апрелю 1942 г. такие тенденции отмечались «среди отдельной части украинских националистов-”самостийников”», часть которых, по данным советской разведки, была «готова идти даже к [советским] партизанам»{1004}. К октябрю 1942 г. антинацистские настроения на Украине проявились еще сильнее, в том числе среди ранее антисоветски настроенной интеллигенции. Германские власти отмечали, что «круг тех, кто верит в возможность сотрудничества между украинцами и немцами по строительству страны, непрерывно сужается»{1005}.

В Белоруссии, по мнению германских властей, царили пассивные по отношению к оккупационной власти настроения. Оккупанты считали, что определенную роль в формировании таких настроений белорусского населения сыграло его «низкое национальное самосознание» и «отсутствие национальной интеллигенции»{1006}. Однако очевидно, что именно так проявилось недовольство оккупацией среди антисоветски настроенных кругов населения.

В Литве к августу 1942 г. распространилось мнение, что «немцы дали… самоуправление не из симпатии, а из-за военной необходимости», включая «проведение мобилизации литовцев на фронт». В этом регионе царила уверенность в том, что «в конце войны самоуправление будет ликвидировано и Литва будет аннексирована Германией» (хотя часть интеллигенции и продолжала надеяться, что за самоуправлением придет автономия). Нацисты отмечали среди литовцев «пассивное сопротивление». Недовольство усилилось в октябре 1942 г. в связи с начавшейся германской колонизацией. Оккупационные власти Литвы отмечали, что реализованные ими пропагандистские мероприятия «совершенно неэффективны и не способны соответствовать нуждам населения»{1007}.

В Латвии также отмечались «скептические настроения» по отношению к созданному оккупантами «самоуправлению»{1008}. По воспоминаниям латышей, переживших оккупацию, у них все более создавалось впечатление, что «немцы относятся к латышскому народу, как к рабам», что порождало отрицательное отношение к немцам{1009}. 12 марта 1942 г. на проведенном германскими властями совещании по вопросу о взаимоотношениях с местным населением, бургомистр Риги Беннер отметил: «Ранее хорошие отношения между немцами и латышами постоянно ухудшаются… Среди латышей отмечается большое беспокойство и раздражение, вызванные неправильными методами управления, применяемыми германскими властями». Беннер упомянул, что латыши восприняли как оскорбление осуществленное германскими властями переименование улиц Риги. Нацистские администраторы также отмечали, что ранее позитивные настроения сельских жителей «быстро ухудшились», а в городе «развилось пассивное сопротивление»{1010}.

Основное недовольство эстонского населения было вызвано отсутствием перспектив независимости Эстонии, особенно возросшее после заявления Генерального комиссара К. Лицмана, сделанного в июле 1942 г. перед собранием учителей в Вильянди, о невозможности восстановления эстонской независимости. В рамках празднований первой годовщины «освобождения Эстонии от большевизма», эстонские круги пытались делать акцент на собственном вкладе эстонцев в «освобождение», считая, что «участие немцев было лишь небольшим». Германская пропаганда, которая требовала проявлений «чувства благодарности эстонцев к немецкому народу» за «освобождение», выглядела в глазах эстонцев «принужденно и неловко, и оставалась в народе без резонанса». По данным оккупационных властей, к августу 1942 г. осуществляемая ими пропаганда в Эстонии имела «относительно слабое влияние». Особо «враждебное к немцам настроение» было выявлено среди эстонской интеллигенции, которая сделала вывод, что «Эстония противозаконно присоединена к Германии, а эстонские граждане… не пользуются теми же правами, что немцы». Эстонское «самоуправление» («Директорат») воспринималось широкими кругами населения как «марионеточное». Распространялись слухи о том, что оккупанты направляют эстонские «добровольческие формирования» на самые трудные участки фронта, при этом вооружая их только советским (трофейным) оружием{1011}. В целом многие эстонцы понимали, что немцы испытывали к ним «историческую ненависть», которая была внешне «замаскирована», поэтому в ответ в Эстонии также росла ненависть к оккупантам{1012}.