Ковбой - Александр Бушков

Понемногу он  приобвыкся. Не цеплялся уже за деревянные стойки и железные планки сведенными судорогой пальцами, как в первые минуты — а сидел спокойно, привыкнув и к бьющему в лицо тугому ветру, и происходившим порой резким колыханиям аэроплана, умиротворенный восхищенный, все еще не веривший, что это происходит именно с ним, и наяву.

Неизвестно, сколько прошло времени — он. отчего-то ни разу не взглянул на часы, совершенно забыл про них. Времени словно и не стало вовсе — только дивное. ощущение полета, необозримый горизонт, ставший кукольным большой мир внизу…

…Понемногу ему начинало казаться, будто происходит нечто нехорошее, неправильное равномерный стукоток мотора за спиной начал явственно прерываться, и нё единожды, послышались какие-то другие звуки, которых прежде не было. Француз в конце концов оглянулся и, манипулируя рычагами, покачал головой уже с  другим  выражением лица, озабоченным, напряженным. Аэроплан в очередной раз провалился вниз  слишком  резко, так что все внутренности подступили к горлу и едва не стошнило. Вернулся на прежнюю высоту — и пошел вниз, гораздо ниже, кажется, уже не по собственном желанию, а по воле авиатора.

Перебои в моторе, рывки, тряска… Теперь они летели совсем низко. Деревья внизу. стали большими, как им и полагалось, аэроплан пролетел над широкой дорогой — сидевшие в открытом экипаже, придерживая шляпы, уставились на них и тут же исчезли из виду, остались позади… Мотор замолчал совершенно, чихнул, вновь заработал, но как-то прерывисто, болезненно…

Бестужев решился тронуть авиатора за плечо. Тот обернулся не сразу, лицо у него стало вовсе уж печальное и безнадежное. Отняв от рычага правую руку, он несколько раз сжал ее в кулак, перед глазами Бестужева, оскалясь, что-то крича. Догадавшись, Бестужев покрепче уцепился за стойки.

Авария, несомненно… Аэроплан опустился еще ниже… И мотор вдруг смолк окончательно и бесповоротно. Слева, Бестужеву удалось рассмотреть, виднелись далекие здания, уже не казавшиеся игрушечными. Машина теряла высоту, но все же, к превеликой радости Бестужева, не камнем падала, а опускалась хоть и неуклонно, однако с некоторой плавностью, будто подходивший к пристани пароход…

Земля летела навстречу с невероятной скоростью. Авиатор сосредоточенно возился со своими рычагами, аэроплан чудом увернулся от белого здания с крестом над входом…

Удар! Толчок! Удар! Перед ними оказался невысокий хлипкий забор, аэроплан снес его вмиг, только белые дощечки брызнули в стороны. Потом их понесло по земле, как лодку в бурю, справа отвалилось колесо, понеслось по земле, подпрыгивая, обгоняя аппарат, завалившийся набок. С треском сломалось правое крыло, Бестужева выбросило бы, будь он не привязан, он поднял руки, защищая лицо… Оглушительный треск…

И совершеннейшая тишина, нарушаёмая лишь отчаянным лаем надрывавшейся поблизости собаки. Нелепо скособочившись, аэроплан стоял совсем близко от каменного амбара, уткнувшись в землю обломком крыла, перекосившись.

Повернув к нему бледное лицо, француз как-то очень уж буднично сообщил, расстегивая свои ремни:

— Мы приехали, Мишель…

— Куда? — растерянно спросил Бестужев.

— Точно сказать не могу, уж простите… Слева виднелся довольно большой город, но Вашингтон ли это, сказать не берусь. Во всяком случае, я добросовестно летел именно в его направлении…

Он соскочил наземь, принялся. обходить полуразрушенный аэроплан, покачивая головой и цокая языком — но Бестужев что-то не заметил на его лице особенного горя или ошеломления. Расстегнув, наконец, пряжку, он соскочил на землю, пошатнулся, едва удержал равновесие. Сказал:

— Мне, право же, очень жаль.

— Пустяки, — отмахнулся месье Леду — Вам это, конечно, в диковинку, а со мной столько раз случалось… Вы бы видели, как я падал под Гавром, когда лопнула растяжка… — он словно бы даже с некоторой мечтательностью поднял глаза к небу. — А как я падал у Сен-Ронана… Авиация, мой юный друг, состоит не только из взлетов, но и падений. Но все же это стоит того… Не правда ли?

— Да, — сказал Бестужев, все еще хмельной от пережитого полета в небе. — Конечно же, стоит…

К ним со всех сторон спешило местное население — впереди несшиеся вприпрыжку мальчишки, следом гораздо более степенно приближались взрослые: изумленная сверх всяких пределов пожилая толстуха в белом переднике, пара мужчин в простой рабочей одежде здешних крестьян, человек в черном, с высоким белым воротничком, крайне похожий на пастора, еще кто-то.

— Спросите у них, где мы, нетерпеливо сказал Бестужев.

— Мне самому интересно… проворчал месье Леду, направился к человеку в черном и бойко затарахтел по-английски.

Подобравшиеся к самому аппарату мальчишки таращились на Бестужева так восхищенно, что ему стало даже чуточку неловко, словно его принимали за кого-то другого, за некую знаменитость. Вернулся месье Леду, покрутил головой:

— Представьте себе, мы в трех милях от Вашингтона! Боже мой, я ненароком побил собственный рекорд дальности более чем вдвое!

Добрые поселяне примеру мальчишек не последовали, стоя на почтительном расстоянии, словно опасались, что аэроплан, превратившись в сказочного дракона, изрыгнет пламя. Только пастор, подойдя поближе, рассматривал разбитый аэроплан крайне неодобрительно, покачивая головой и что-то брюзгливо бормоча под нос. Выражение его лица можно было прочесть без труда: он определенно не одобрял этакие богомерзкие новшества и изрекал нечто вроде: «Если бы Господь хотел, что бы человек летал, он бы дал ему крылья…»

Подъехал еще один мужчина крестьянского вида на пароконной повозке. Натянул вожжи, уставился с любопытством. Бестужев при виде его моментально вспомнил о деле.

— Что вы намерены делать? — спросил он.

— Посмотрю, что может пригодиться для будущих полетов, — меланхолично сказал месье Леду. Наверное, стоит снять мотор, он еще послужит. Все дело, подозреваю, в бензопроводе, какая-нибудь дрянь его засорила, откуда в этой глуши бензин хорошей очистки… деньги у меня есть, так что проблем не предвидится… А вы?

— Поговорите с ним, — сказал Бестужев, указывая на возницу. — Мне срочно нужно в Вашингтон, я готов заплатить любые деньги.

— Интересный вы человек все же, Мишель… — проворчал француз, но, потоптавшись, направился к повозке.

Рыжий веснушчатый мальчишка таращился на Бестужева, прямо-таки рот разинув. Бестужев улыбнулся ему, подмигнул, нахлобучил на нос самодельную соломенную шляпу. Куда девалась его собственная, он и представления не имел.

ЭПИЛОГ

Раззолоченный ливрейный лакей с непроницаемо-вежливым лицом и великолепными седыми бакенбардами а-ля Франц-Иосиф бесшумно притворил за ним высокую резную дверь императорского кабинета. Бестужев медленно пошел по коридору — подполковник Бестужев в парадном мундире Отдельного корпуса жандармов, при всех своих российских и иностранных регалиях, с новехоньким орденом Белого Орла на шее, с офицерским крестом и итальянским Орденом Короны на груди. Триумфатор, можно подумать: внеочередное производство, ордена от двух монархов и одного, демократического президента, личная аудиенция самодержца всероссийского…

Он ощущал лишь разочарование и полную опустошенность. Разумеется, он не гимназист и не темный мужик с их наивно-романтическими представлениями об императоре. Он давно уже смотрел на жизнь трезво, многое знал в силу своей службы, да вдобавок в Петербурге.

И все же… Личные впечатления  обрушили  что-то в душе. Не было самодержца, властелина одной пятой части земной суши, обязанного, но глубокому убеждению многих, быть персоной значительной как в речах, мыслях, так и в государственном уме. Дело даже не в незначительной внешности — сплошь и рядом неказистый вид вовсе не означает отсутствие ума…

Сорок минут Бестужев разговаривал с вежливым, воспитанным, обаятельным, крайне располагающим к себе  полковником. Именно полковником, а не самодержцем. За все время их беседы обаятельный полковник не коснулся чего-то серьезного, мало-мальски государственного — пустые, простенькие, едва ли не наивные вопросы, приличествующие более юному гимназисту или недалекой девице: жарко ли на американском Юге, очень ли оживленны парижские бульвары, долго ли тонул «Титаник», сколько весит дальногляд…

Можно, конечно, возразить на эти унылые мысли, что самодержец всероссийский вовсе не обязан толковать с заурядным, в общем, подполковником о чем-то серьезном и важном. Все так, однако Бестужев, привыкший за время службы быстро проникать в характер и деловые качества собеседника, вынося ему приблизительную оценку, про себя уже понимал, что не в том дело, совершенно не в том. Он  таков   и  есть, государь Николай Александрович. Он, страшно не то что вымолвить, а просто подумать, недалек. Если честно и откровенно попытаться дать ему оценку в одном-единственном слове… Полковничек  и не более того, Господи Боже… Тягостные эти размышления не на пустом месте родились, можно сказать, упали на подготовленную почву. Бестужев и до того наслушался уничижительных отзывов об императоре, принадлежавших не каким-то там лохматым революционерам, а людям вполне монархических убеждений, сливкам общества и его столпам — генералу Драгомирову, графу Витте, другим не менее известным, заслуженным и благонадежным персонам, а также купцам-миллионщикам и даже — даже! сотоварищам по корпусу… Он не то чтобы не верил — слишком много этих людей, ничуть не питавших революционных стремлений, а наоборот — надеялся в душе, что злая молва преувеличивает, что злоязычие вызвано некими личными обидами…