Побег - Кирилл Шелестов

И она заплакала тяжелыми злыми слезами.

5

Генерал еще немного полюбовался на рыдавшую Ка-банкову и выключил монитор.

— Кирдык, — жизнерадостно сообщил он. — Конец фильма. Дальше только титры. Пошли ко мне чай пить.

Он легко поднялся и молодой пружинистой походкой направился к себе в кабинет. Я плелся следом, кусая губы. Прилизанный помощник взметнулся при нашем появлении и незамедлительно расцвел сладкой улыбкой.

— Сделай-ка нам чаю с лимоном, — походя бросил ему генерал. — Или ты кофе будешь? — спросил он меня. — Ты же обычно кофе пьешь?

Я лишь пробурчал что-то невразумительное. В эту минуту я готов был выпить хоть неразведенный спирт. Неразведенный спирт был бы, пожалуй, даже предпочтительнее, после всего мною увиденного. В кабинете генерал сразу прошел к столу и снял трубку служебного телефона.

— Грамотно ты ее укатал, — похвалил он, и я догадался, что он звонил Тухватуллину. — С оттяжкой. Дождись, пока она отревет, и дожми насчет долгосрочного страхования. Не отпускай, пока всю схему не сдаст. Пусть выкладывает, как они через свои страховые фирмы мимо всех налогов миллионные зарплаты получали. Кредиты там, аннуитеты, или как они их называли?

Он будто невзначай обернулся ко мне, ожидая подсказки. Я пожал плечами, показывая, что не имею понятия, о чем он спрашивает.

— Язык сломаешь с этим жульем! — посетовал он, скрывая досаду на то, что я не откликнулся. — Слова иностранные, а смысл один — воровство. Короче, все подробно распиши и запротоколируй. Понял меня? — он подождал подтверждения. — Да, кстати! Она вчера себе охрану просила, ты к ней ребят приставил? Вот и молодец. А то у них там полно бандитов разных, — он скользнул по мне взглядом. — Как бы чего не приключилось с нашей девушкой...

— Вы опасаетесь, что я нападу на нее под покровом ночи? — невесело пошутил я, но он оставил мою реплику без ответа.

— Повестки приготовь всем, кого она упоминает, — продолжал он наставлять Тухватуллина. — Сверься еще раз по протоколу, чтобы никого не забыть. Да нет, зачем торопиться? После праздников вызовем, куда они денутся? Ордерочки? — он вновь стрельнул в меня взглядом, но на сей раз задержался. — Ордерочки обязательно! Всенепременно, — он не сводил с меня игривых глаз. Я сделал над собой усилие, растянул губы в улыбке и сложил руки на груди как ни в чем не бывало. — Иначе с нашими друзьями не получается задушевного разговора.

Про ордера генерал, конечно же, говорил специально, дабы я лучше осознал ожидавшую нас перспективу. Но я и без того с огромным трудом сохранял внешнее спокойствие.

Генерал закончил разговор и положил трубку.

— Чего стоишь-то? — кинул он небрежно. — Располагайся, нам спешить некуда.

Я заставил себя опуститься в кресло, хотя каждый мой нерв рвался прочь отсюда. Разумеется, он это понимал, потому и тянул.

— Ты, как я слышал, уезжал? — начал светскую беседу генерал.

— Арестовывать будете? — не удержавшись, спросил я в лоб.

— Тебя, что ли? — хмыкнул Лихачев. — Тебя-то за что? Разве что за мелкое хулиганство. На большее ты пока не тянешь. Или ты про сообщников Храповицкого спрашиваешь?

Я не успел ответить. Появился его помощник с подносом, и Лихачев приложил палец к губам, призывая меня не болтать лишнего в присутствии подчиненных. Сегодня он выбрал новую линию поведения: то вскользь бросал мне двусмысленные угрозы, то безо всякого перехода демонстрировал дружеское расположение, раскрывая служебные тайны. Я понимал, что он меня ломает, и знал, чего он добивается. Мне то становилось холодно от близости тюрьмы, то тягостно и душно от его непрошеной доверительности.

6

Когда помощник удалился, генерал не стал возвращаться к вопросу о возможном аресте наших директоров.

— А знаешь, о чем я в последние дни думаю? — заговорил он, интимно понижая голос. — Если у вас деньги отнять, хоть один человек рядом с вами останется или все разбегутся? Как ты сам-то разумеешь?

Должно быть, он хотел уколоть меня этим вопросом. Во всяком случае, в его улыбке появилось что-то недоброе. Между тем я даже заскучал, ибо в нашем кругу это была излюбленная тема для долгих однообразных дискуссий во время застолий.

— Вы считаете, что все с нами дружат только из-за денег? — предположил я.

Это утверждение являлось краеугольным камнем в мировоззрении Виктора и Пономаря. Плохиш, если очистить его речь от нецензурных выражений, и вовсе высказывался в том пессимистическом духе, что люди есть законченные мрази и, как плохо о них ни думай, они все равно ухитрятся поступить еще подлее, чем ожидаешь. Храповицкий дипломатично допускал, что оба тезиса вполне справедливы, особенно в отношении Виктора, Пономаря, Плохиша и еще, возможно, Васи. Для себя самого он, разумеется, делал исключение.

— Это не я считаю, — ответил генерал. — Объективная картина как раз такой и получается. Кого ни вызовешь, все вас сдают.

— Преувеличиваете, — примирительно отозвался я.

— Ну, кое-кто пока еще молчит, — великодушно признал генерал. — Виляет. Но не из преданности, а из страха, что вы его прибьете или взорвете, как того же Сыр-цова. У постороннего человека впечатление складывается, что вокруг вас — одни шкуры продажные. Кабанкова — это еще цветочки, а есть и ягодки. Стой! — спохватился он. — Тебе, может быть, неприятно об этом рассуждать? Если не хочешь, не отвечай. Я ведь с тобой не как полицейский общаюсь, не по службе, а просто так, по-человечески. Мне твое мнение интересно.

Насчет простого человеческого общения он, конечно же, загнул. Им здесь и не пахло. Думаю, что люди вроде него даже в постели с женщинами играют какую-то роль и не бывают до конца искренними. Сейчас он пытался исподволь внушить мне, что все кончено и пора капитулировать.

— Даже когда большинство сбежит, кто-то все равно останется, — заметил я. — Жены, например.

— Жены не в счет! — отмахнулся Лихачев. — Им деваться некуда! Кому они нужны, да еще с вашими детьми? Иное дело — любовницы. Те сразу отчалят.

— Так уж и сразу? — усомнился я.

— Моргнуть не успеешь! — заверил он. — А ты надеялся, что ждать вас будут? У них же годы идут, им жизнь устраивать надо. Что они еще умеют, кроме как богатых мужиков ублажать? А жить они привыкли шикарно. — Он подмигнул: — Вот увидишь, как они на допросах вас топить начнут!

Это тоже было давлением, и очень грубым. Он давал понять, что если мы упремся, то он возьмется за наших женщин и сделает их фигурантами уголовных дел. Я вспомнил про Ларису Храповицкую, прилетевшую, как бабочка на огонь, и ощутил противный привкус во рту. Я поспешно глотнул чай, обжегся кипятком и закашлялся. Лихачев с любопытством наблюдал за мной, и в глубине его глаз мелькало что-то плотоядное. Мысленно я поклялся, что мы с Виктором любыми способами отправим отсюда Ларису и Данилу в ближайшие же дни.

— Если вы их ломать будете, ордера на арест под нос совать да камерами угрожать, то допускаю, что они не выдержат, сдадут, — пожал я плечами, злясь, но сдерживаясь. — Они ведь и впрямь создания хрупкие, декоративные. А, может, и устоят. Авось кто-то из них сильнее окажется, чем мы думаем? С женщинами подобное случается: умеют они в критических ситуациях преподносить сюрпризы. Но, так или иначе, этот пример не показательный. Мы женились рано, в бедности, жены наши многое повидали и ко многому готовы. А своих поздних подруг мы заводили уже в роскоши и обещали им роскошь, а не лишения и страдания. Чего же с них требовать? Останутся они нам верными в беде — будем считать, что случилось чудо. Повезло нам, клад нашли. Сдадут нас — что ж, обидно конечно, но в целом это было предсказуемо. Спасибо, девчонки, за то, что дарили нам праздник.

Мой ответ явно пришелся ему не по вкусу. Наверное, он ожидал, что я нанесу упреждающий удар нашим неблагодарным подругам; поведаю, какие они, в сущности, суки, дам телефоны клиник, где им закачивали в грудь и зад силикон, и расскажу, где они прячут драгоценности.

— Философом прикидываешься? — усмехнулся он. — Ну валяй, философствуй. А я так, по-простому рассуждаю, что вы людей себе подбираете, на вас похожих. Для вас самих деньги — это смысл жизни. И подчиненные ваши так же думают. И женщин вы находите, которые за деньги на все готовы. Я вообще в отношении вас одно очень интересное подозрение имею, можно сказать, психологическое открытие. Ну, как вы — пустые внутри? Как барабан, а? Нет, ты не обижайся, ты вдумайся. Я, кстати, не про тебя лично говорю, а про твоих друзей. Это уж ты зачем-то взялся за всех отвечать, потому я к тебе и пристаю. Так вот, барабан — самый громкий инструмент. Снаружи — шум, гром. А внутри — нет ничего. Полость. Так и вы. Ни любить не умеете, ни дружить, ни сочувствовать. Нету у вас человеческих эмоций, высушили вы их давно. Со стороны-то не видно, тем более что такой грохот от вас идет, страх! Но сами про себя вы это знаете, а потому и прячетесь за свои бабки, как за броню, чтобы, не дай бог, кто не догадался. Что, прав я или нет?