Раскол. Книга II. Крестный путь - Владимир Личутин

Болтает маловер и ханжа, отступник Неронов, этот новый Арий, де, только они и стоят за родную старину. А по правде, ежли и есть на Руси первый враг переменам и ревнитель отеческого предания, так это я, монах Никон, несущий тяжкий крест правды.

И вдруг сошло на Никона успокоение, и загадал он; вот дострою Отходную Пустынь и сойду с патриаршества.

...

ИЗ ХРОНИКИ: …Во всем исповедовал Никон греков, почитал их за учителей своих, но в одном случае воспротивился, ослушался наставника сирийца Макария, ибо полагал святитель, что за истину в вере и живот положить можно. Случилось патриарху-книгочею на свою голову наискать в старых книгах, что привез ему с Афона старец Арсений Суханов, что в древности водоосвящение было только однажды, в навечерии праздника, и не в церкви, а в иордани. Ибо Спаситель крестился от Иоанна один раз, и тогда раздался Исусу с небес глас Отца: «Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благословение». И до конца встав за старую веру, сломал патриарх прежнюю службу, кою исповедовали и греки, так же святившие в Крещение воду дважды на реке. И в своей наисканной правде Никон убедил царя, и тогда по церквам был разослан наказ Алексея Михайловича, чтоб ко крестильнице исходить лишь в навечерии Богоявления.

И был сладкий праздник Богоявления у крестильницы на Москве-реке прямь Тайницких ворот при многом стечении московского служивого люда, и бояр, и войска: те часы без обильных слез не можно вспомнить. И ничто не выдавало тогда горькой размолвки, от которой и поныне печально патриарху.

Следующим днем после литургии в Успенском соборе вдруг подали царю донесение от Виленского воеводы, что побил на бою шесть тысяч ляхов, полонил двадцать восемь знамен и сохранил за собою город Вильну. Обычно Никон читал поучения из «Сборника отеческих бесед», а тут на радостях во всем облачении скоро вернулся на амвон, прочел эту победную реляцию пред богомольцами и приветствовал царя, заплакавшего от радости, и велел возгласить ему многая лета и величать отныне царем Великия, Малыя и Белыя России. Тогда и царь велел славить патриарха и величать всею подобающей славой.

В тот же день поздним вечером Никон отправился в свои Иверские владения на Валдай, а спустя десять дней и царь сошел в любимый Саввы Сторожевского монастырь. Здесь, принимая дорогого гостя Макария патриарха и угощая его, государь, когда кончился обед, сам раздал всем в трапезе кубки с вином и первый возгласил за здравие отсутствующего великого государя Никона, собинного друга. Первого февраля воротился Никон в Москву. Для встречи его царь выезжал еще накануне вечером за двадцать верст.

После долгих просьб на пятой неделе Великого поста 1656 года царь разрешил наконец возвратиться сирийцам на родину. При прощании патриарх Макарий получил от царя 50 сороков соболей ценою в 3000 рублей, 220 рублей для уплаты за четыре паникадила, 30 икон в серебряных окладах, несколько пудов рыбьего зуба и слюды, несколько беличьих мехов и пять хрисуловых для сирийских монастырей. Сирийцы выехали из Москвы на сорока подводах, еще не веря себе от радости. Они доехали до Волхова, когда получили от царя наказ вернуться обратно.

Кто-то надул царю на уши, де, Никон изменил крещенский обычай по самовольству, не послушался Макария, чем государь был чрезвычайно огорчен. На страстной седмице в Великую пятницу после вечерни завел государь с Никоном горячий спор, в жару которого воскликнул: «Мужик ты, б… сын, глупый человек!»

Никон огорченно возразил: «Я твой духовный отец. Как же можешь ты так унижать меня!»

Царь ответил: «Вовсе не ты мой отец, а святой патриарх антиохийский. Вот кто подлинно мой отец, и я сейчас же пошлю воротить его с дороги».

Государь больше не хотел делить власть даже с собинным другом. Да и слишком близко к престолу оказался мужик.

Глава третья

Итак убегайте коварств и ухищрений князя века сего, чтобы, будучи подавлены его мыслями, не ослабели в любви.

Св. Игнатий

В святое место стремился Феодор Мезенец, а угодил в вертеп. Запах скверны, и любострастия, и похоти, казалось, пропитал сам воздух, и в любовном томлении, этом бесконечном ератике, жили не только низинные осотные поймы, кишащие болотной птицею, и призатененные сумрачные озерные кулижки с утиными гнездами, и пожни с развешанными по березам тетеревами, и мшистые рады с тайным глухариным чуфыканьем и клохтаньем и куропачьим гоготом, – но и всяк угол заповеданного скита, и подклети, и повалуши, и амбары, и келеицы многие, и скотиньи дворы; весь мир пригнетал Феодора неотступно, был воспален пламенем неистовой звериной любви…

Юродивый заселился на чердаке сенного сарая. Живя в скиту, Феодор сразу уединился, отпал от всех, и только келейный раностав иль богомольник, попадающий на утренницу из ближнего погоста, могли встретить согбенного инока в жиденьком предутреннем рассвете на берегу Суны, омывающего ступни в студеной ключевой струе, переливчато сбегающей из-под замшелого валуна-одинца. Да еще на Видань-острове посреди реки грузноватый, приземистый отшельник-монах, каждое утро выходя из хижины на молитву, благословлял юродивого крестом и вставал на колени, поворотясь лицом на восток.

Боже… как он, Феодор, нетерпеливо спешил сюда, теша в памяти горячий, неуступчивый облик духовного отца, его смуглые переливчатые глаза, на отдалении особенно почитая старца Александра, чувствуя на скрытнике особенную царскую печать. Не самим ли Господом был спосылан тот старец в Двинские земли, чтобы однажды чудом встретить на росстани у Анзеров белобрысого, со льняной головенкою отрока и залучить к себе в духовную зепь на вечные времена, приторочить к своему посоху невидимой нерасторжимой вервью. Все страны изошел строптивец, с иноземными королями трапезовал и под турского махметку подпадал, а наскитавшись, вернулся в Русь и под государевой стражей угодил, словно бы нагаданно было, в Сийский монастырь, чтоб навсегда повязать с собою молодого инока и увлечь в побег. Однако пустое клеплют на старца, де, отступник и вор, и на государеву стулку войной покушался, да вот каким-то чудом избежал палаческого топоришки и заточен был в монастырские застенки на Двину-реку под жесткий присмотр. Нет-нет, как приглядишься к иноку, так и опалит всего, и свет неземной ослепит, будто втиснут во лбу третий зрак, искрящийся камень-адамант. Ежли и царский он внук, так и то вовсе не диво, ибо много сосыланных опальных всякого чина, боярского и княжеского рода залучено государевым гневом и в Печенгу, и на Енисей, в Тоболеск и Пустозерск, на Соловки и под Вологду. Всяк для царской немилости ровня – и смерд пашенный, и рабичишко, и худородный дворянишко, и столбовой боярин, и князь из Рюриковичей: и на дыбу повинных потянут на встряску, и огнем прижгут, и на лобном стуле голову сронят, и на чепь заклеплют, ибо царь – наместник Бога на земле…

А верно, что и вор, и шишига отец Александр, но так много в нем смутной притягливой силы, от которой истомно сердцу и натужно на душе, и приворотный тот дурман походит на затяжную хворь, коей поначалу хочется болеть, а после излечиться. Знать бы, так лучше юроду в Окладниковой слободке в норе земляной спасатися. Но раз позвало в путь, значит, то Богу угодно.

Вырыл Феодор в затхловатом летошнем сене нору. И ладно, если с час вздремнет, как болотный кулик на кочке. Куры на нашесте завозятся, петух первый раз проорет оглашенно – ага, черти сбежались к скиту. И не спит уже монах, дозорит, укрепясь крестом. Украдчиво, чтобы не нашуметь, толкнет дверь: она с тонким скрипом отойдет на пятниках, и в проем сначала пахнёт ночным сыроватым потом земли, и сразу же задернет черный мерцающий прогал звездной ширинкой с чистейшими лалами, и жемчугами, и яхонтами. О! ну как тут не славить всемогущего Господа, сотворившего и небо, и землю, и всякую тварь. И ничтожнейшая живулинка, сиречь человек, тоже изуделан рукою Всемогущего: яко горшечник горшок, слепил Отец чуткими пальцами подобье себе, положил возле, а полюбовавшись трудом, дунул на мертвое дитя. И дадеся человеку душа, яко ангел некий чистейший…

Теплит свечка в келеице наставника, не спит старец Александр; и казалось бы, обнимая чутким ухом и подозрительным взглядом весь скит, тем не менее слюдяное оконце настоятеля всегда под присмотром юродивого. Где-то скрипнула дверь, зашлепали ноги, замычала в хлеву корова, взлягнула в деннике кобыла, ударяя копытом в загородку, знать, сердится на дворового хозяинушку за недоброту, и вот мерещится Феодору, что в келейке Учителя колебнулся желтый хвостик свечи, мелькнула тень, кто-то вскрикнул истомно… Ах ты, Господи, спаси и помилуй. Совокупляются, яко звери, не боятся греха, перекрестится монах, весь обдаваемый влажным теплом. Подвига монашества не многим терпеть, ибо демоны пасут инока во всякий час, изнуряя его душу и плоть. Да и то верно: сила похоти столь велика, что противу нее может вооружиться разве тот, на ком благодать Божия за великие труды. Скорее может огонь со льном совокупно лежати, утверждает отшельник Епифаний с Видань-острова, или порох на угли ввергнут быти и не горети, чем живущий посреди дев и жен, младостию цветущих, соблюсти себя чиста.