Ударная сила - Николай Горбачев

На выходе с «луга» Фурашов остановился, оглядел старшего инженер-лейтенанта — пятнисто-выцветшая шерстяная гимнастерка, на сапогах въевшаяся пыль, оплывшие, морщинистые поля фуражки, — сказал:

— По замечаниям примите меры... И договоримся, Аркадий Николаевич, в таком виде вы больше не будете появляться на службе. Офицер, инженер — интеллигенция армии.

— А, ясно! — Русаков натянуто усмехнулся. — Я ведь «приписник», товарищ подполковник, подам вам новый рапорт.

— Рапорт — дело ваше, разберемся, а с внешним видом потрудитесь...

Теперь, сев за стол, Фурашов с минуту оставался недвижным, прохлада овевала, успокаивала.

Идти домой обедать не хотелось: испортишь настроение Вале — скрывать своих чувств он не умел. А она в последнее время воспринимает любую мелочь болезненно, относит все сразу на свой счет, допытывается как-то уж очень дотошливо, что да почему. Не все же ей объяснишь, расскажешь! Сколько у него за день раздражителей, которые, как гирьки-разновески, колеблют чашу его настроения! У нее же, у Вали, его короткие объяснения, а то и отмалчивание вызывали свою реакцию — она не верила: в глазах читал боль, смятение. И видел: все это по капле откладывалось и накапливалось у нее. Вместе с жалостью к ней Фурашов испытывал подступавшее раздражение: как она не понимает, не догадывается, о чем и почему он не говорит ей и надо ли принимать все на свой счет? Он раздражался, и это раздражение не скрывалось от нее, еще пуще усугубляло ее неверие. Фурашов отдавал себе отчет в том, что получался какой-то безвыходный, замкнутый круг.

А вчера вечером у него все прорвалось. После тех ее неожиданных слез и слов: «Только дочек не бросай» — он стал говорить о том, что беспокоило его: о недоделках на аппаратуре, неувязках, которых пруд пруди, — пусть хоть знает, чем он живет!

Она вдруг сказала: «Ну, что ж, все так...» «Что так?» — переспросил он. «Из Москвы уехали... От добра добра не ищут, Алексей. Ты мне счастье предлагаешь — детский сад...» Губы ее покривились, тень скользнула по лицу, на глаза опять навернулись слезы, и она уткнулась в подушку. И тут у него прорвалось: да, да, она должна понять его сложности, его заботы, должна заняться делом, не сидеть в четырех стенах, и детский сад — да, счастье, счастье!.. Не на Москве свет клином сошелся, — у него интересное, новое, хоть и трудное дело...

Она притихла, не оторвала голову от подушки и после того, как он, выдохнувшись, умолк.

Утром увидел ее на кухне, у плиты. Плечи покато, вяло опущены, движения замедленны, казалось, она живет каждую секунду чем-то другим, даже во внешнем виде небрежение — гладко зачесанные волосы заколоты второпях, высыпались прядки; жестче сжаты губы — легли лучики старивших ее складок... Глаза большие и печальные, и в них нет-нет да и вспыхивали беспокойные огоньки. Они-то и пугали Фурашова.

Уходя из дому, он, выбрав момент, в передней негромко сказал дочерям: «Присматривайте за мамой». Маришка с умной грустью взглянула на него и промолчала, Катя порывисто прижалась к бедру: «Боюсь, папочка!»

Он тут же пожалел, что ненароком слетело это предупреждение, — только лишний раз расстраивать, вносить смуту, дочери и без того все видят, понимают. Однако тот внутренний протест против нее черствел и жестчел в душе: что же она не берет себя в руки?

Валя вышла его проводить. Он сделал над собой усилие, мягко сказал, как говорил когда-то: «Ну, давай повеселей!» Показалось: она радостно оживилась, податливо качнулась к нему, когда он обнял ее за плечо, но выпрямилась, обожгла слабой и печальной улыбкой...

Он сидел теперь в задумчивости, опершись локтями о край стола. С Валей замкнутый круг! Лучше об этом не думать. Лучше... Что это? Подкосил ее веру, надежду? Думала — Москва, вылечится? Тут все рухнуло? Что ж, при первой оказии заедет в институт на Пироговскую, к главврачу, к Викентию Германовичу, — авось снова положит, обещал ведь тогда. Старик — чудо. Пенсне, седая бородка... Друг маршала Янова.

Да, Янова... С Валей — дело будущего. А сейчас сиди не сиди, а надо докладывать по инстанции о ЧП, о Метельникове, — дойдет все до Василина, станет известно маршалу Янову... А Карася все нет.

Взгляд Фурашова задержался на бланке — солдатской учетной карточке: утром попросил ее принести, она так и осталась лежать на столе. Метельников Петр Михайлович... Все точно сходится: сын Михаила Метельникова. Да, Фурашов, не нашел ты времени раньше встретиться, поговорить! Занят?.. Слабое утешение для командира...

 

Все вопросы заданы, все ясно — солдат ничего не скрыл, объяснил подробно, без утайки. Фурашов всматривался в светло-карие глаза — они такие же, как у отца, — и видел в них спокойствие и даже смелость. И в конце концов не мог выдержать прямого взгляда, — он, Фурашов, виноват, он не знал и не ведал всего. И чтобы все прояснилось, стало известным, нужно было случиться ЧП, события должны были докатиться до столь скверного завершения. Что же теперь делать? Как поступить?

И, злясь то ли на себя, то ли на солдата, который стоял перед ним и которого, кажется, совсем не занимало, что тут сейчас происходит, что произойдет с ним в будущем, как поступят с ним командиры, сгрудившиеся в кабинете, — он, кажется, весь в прошлом, недалеком прошлом, и там для него все, — Фурашову вдруг захотелось найти резкие слова, чтоб отстегать этого молодого человека... Что ж, все происшедшее с Метельниковым — ЧП, и за него еще отломится ему, Фурашову, впереди.

— Сколько вам лет?

— Двадцать.

— Где родились?

— В Дербенте. На берегу Каспия. Отец рыбаком был.

— Где... сейчас отец?

— Убит.

— Михаилом звали?

— Да.

Вопросы цеплялись один за другой, и, распаляясь все больше, Фурашов спрашивал и спрашивал; отрывисто, резко, и сам проговаривался, сообщал такие подробности, какие могли навести на любопытные размышления. Замполит уже скосил глаза — в них удивление, какая-то догадка. И только Метельникова, кажется, не беспокоила столь глубокая осведомленность подполковника...

— Он воевал в четыреста семьдесят пятом гвардейском артиллерийском полку?

— Да, он был артиллеристом.

— Он погиб под Берлином, а под Зееловскими высотами спас жизнь... командиру. Вы об этом знаете?

— Нет, не знаю.

Фурашов осекся, не хватало воздуху, в один миг стало душно. Помолчал, успокаиваясь. Удушливость отпускала медленно. Спросил глуше, не глядя на Метельникова:

— Шофером — это мечта?

— Мечта, товарищ подполковник. Так ведь и дед Вари хочет.

— Как собираетесь дальше? С женой... или с невестой?

— Не знаю, — тихо, искренне сказал солдат. — Люблю ее... Если судить будете, значит, после... уедем, может, отсюда.

И Фурашов подивился наивности и простоте: мальчишка, мальчишка, отец-то покрепче был, тверже.

— Что предлагаете, товарищ Карась?

Капитан переступил затекшими за сутки, сжатыми в сапогах ногами.

— По закону, считаю... судить. Чтоб неповадно другим.

— Как вы, лейтенант Бойков?

Качнулась высокая фигура лейтенанта — он тоже устал, небрит, однако нотки неожиданно веселые, будто ничего не случилось:

— Не судить, товарищ подполковник! А что делать, не знаю.

Фурашов снял телефонную трубку:

— Дайте районный центр... Дайте Акулино! Товарищ председатель? Фурашов приветствует! Как? Хотите подъехать ко мне? Буду рад.

Фурашов, отложив трубку, взглянул на подполковника Моренова — умная грустинка на смуглом лице, неторопкость человека, немало повидавшего на своем веку, неторопкость даже в позе: чуть склонена голова, полноватая фигура расслаблена, руки покойно сложены за спиной.

— Думаю, — сказал Фурашов, — Николай Федорович согласится с моим решением... Рядовому Метельникову пять суток строгого ареста... А потом, товарищ Карась, назначить шофером на боевой тягач, отправить на краткосрочные армейские курсы. Договорюсь сам. Вы, Метельников, комсомолец?

— Комсомолец, товарищ подполковник! — растерянно, только тут начиная понимать, что происходит, пролепетал солдат.

— Тогда... после гауптвахты свадьбу готовить. Комсомольскую. Вместе с комсомольцами Акулино... С председателем сельсовета, думаю, договоримся.

— Спасибо, товарищ подполковник! — сказал Метельников, но голос его упал, и солдат как-то сразу притих, словно разом понял: говорить нечего.

— Идите, Метельников!

— Слушаюсь!

Он был уже у двери, сделает еще один шаг — и все, окажется за дверью.

— Метельников! — окликнул Фурашов.

Солдат обернулся, красный и от возбуждения и от радости, но Фурашов отметил тень настороженности, мелькнувшую в глазах. «Сказать об отце? Сейчас, прямо? При всех. Поймут? А если... отец, мол, спас тебе жизнь, а ты теперь... Вон Карась — багровый, будто его из кипятка вытащили, решение ему явно не нравится. Или... не сейчас?»

— Нет, Метельников, все. Идите.

3

Капитан Карась подходил к домику в дурном настроении. Короткие ноги с усилием вдавливали сапоги в песчаную, хрусткую дорожку. И под стать этим шагам в голове трудно ворочались думы.