Три весны - Анатолий Чмыхало

— Шпоры! — самому себе вслух приказал Алеша.

Орлик опять встал на «свечу» и дал «козла», и завертелся волчком, норовя оскаленными зубами ухватить Алешино колено. У рта жеребца закучерявилась белая пена, яростно сверкали стальные глаза.

«Только бы не упал на спину! Тогда — смерть!»

Что было силы рванул на себя поводья. Орлик шарахнулся в сторону и на какое-то мгновение присел на задние ноги.

— Вперед! — крикнул Алеша, припадая к гриве коня.

Орлик вытянулся в прыжке, захрапел, прося поводья.

И в лицо Алеше ударил ветер.

Только на окраине Луганска, у контрольно-пропускного пункта, Алеша осадил взмыленного коня. Орлик послушно перешел с галопа на рысь и затрусил рядом с присоединившимся к нему Бураном.

— Здорово ездишь, лейтенант! — одобрил Денисенков. — А я за тебя переживал.

— Это почему же?

— Да так. Орлик-то с норовом. Не каждый управится с ним.

— Вроде бы ничего, — все еще волнуясь, сказал Алеша.

В городе они пробыли недолго. Налетевшие «юнкерсы» стали бомбить и без того разбитые корпуса завода и здания в центре города. Хотя это было и далеко от улочки в Каменном броде, где оказались Алеша с Денисенковым, но взрывные волны докатывались и сюда. И комбат решил ехать, не дожидаясь конца бомбежки.

Разведчики встретили Алешу шумно. Окружили, заговорили наперебой:

— Чистая работа, товарищ лейтенант.

— Это мы понимаем!

— А ведь жеребца никто не мог усмирить. Сам Бабенко пробовал, и Орлик его чуть не убил. И приказал подполковник закладывать Орлика в дилижанс. Так мы зовем румынскую телегу на рессорах, — возбужденно проговорил Тихомиров. — А я на нем тоже не ездил…

С наступлением темноты Егор Кудинов повел Алешу на передовой наблюдательный пункт. Шли молча, время от времени отвечая лишь на строгие окрики часовых. И через какой-нибудь час ходьбы они были на месте.

— Шагайте осторожнее. Тут можно ногу сломать, — предупредил Кудинов, когда они спустились в ход сообщения, который углублялся уступами и вскоре закончился тонкой дощатой дверью.

— Есть кто? — спросил Кудинов, входя в блиндаж.

— Егор? Кого привел?

— Новый наш командир. Орлика сегодня объездил.

— Брось трепаться!

— Точно. Подтвердите, товарищ лейтенант, — попросил Кудинов.

— Ладно, ладно тебе. Ну что уж тут такого, — сказал польщенный Алеша.

13

Вот уже вторую ночь на чужом берегу не пели «Катюшу». Падала на землю густая тьма, обрывалась перестрелка и слышался из-за Миуса тоскливый, протяжный голос:

— Рус! Давай баян!

На нашей стороне упорно молчали. Никто не понимал, чего хотят фрицы. Лишь в окопах второй роты многозначительно переглядывались и посмеивались Васька Панков и Костя, да еще Петер с Семой. Только им четверым была известна тайна похищения аккордеона.

Фриц кричал с присущей немцам методичностью: ровно через каждые десять секунд. По его крикам можно было проверять часы:

— Рус! Давай баян! — половина второго.

— Рус! Давай баян! — десять минут третьего.

И к его голосу так же привыкли здесь, как привыкают к мерному постукиванию часов. Прошла неделя, и его перестали замечать. И фриц словно понял это. Он стал кричать реже, с периодичностью — раз в полминуты. И, наверное, так бы и похоронена была история с аккордеоном, тем более, что его прятали в блиндаже до лучших времен если бы не один непредвиденный случай.

Гущин ночью вызвал Петера в землянку особого отдела. Шел дождь. Петер ежился от попадавших за шиворот струек воды. Натыкался на выступы траншеи, когда круто поворачивал ход сообщения. Уже войдя в балку, долго ходил по ней, окликаемый часовыми.

Землянка была глубокой. И Петер скорее не сошел, а скатился по осклизлым ступенькам к двери. Он легонько нажал на дверь плечом, и она приоткрылась. И Петер при красноватом, колеблющемся свете коптилки, сделанной из гильзы противотанкового ружья, увидел за грубо сколоченным столом Гущина.

— Разрешите? — спросил Петер и, не дожидаясь ответа, шагнул в землянку.

Гущин оторвал взгляд от разложенных на столе бумаг:

— Закрывай дверь, Чалкин.

Гущин устал. Лицо у него серое, а под глазами синие тени.

— Садись, Чалкин, — сказал он.

Вдоль стены была сделана земляная скамья, служившая, очевидно, и для сна тем, кто работал здесь ночами. Она была прикрыта видавшим виды солдатским одеялом.

— Звали меня? — спросил Петер, опускаясь на скамью.

— Звал. Вот послушай-ка, — Гущин взял листок, лежавший поверх стопки бумаг и стал читать вслух. — «Фельдфебель Густав Хакерт по секрету сказал мне, что на нашей стороне побывали русские, которые утащили противотанковое ружье, каску и аккордеон. А потом об этом стало известно всем, потому что был приказ командира полка оберста Ланге». Ты знаешь, что я тебе прочитал сейчас, Чалкин? Это — показания рядового Курта Брауна, «языка», добытого нашей разведкой.

— Интересно, — протянул Петер.

— Тем более, что ружье с каской стояло против участка, обороняемого вашей ротой, — в тон Петеру сказал Гущин. — И той самой ночью в боевом охранении дежурил ты.

— Было дело. Но я никого не видел.

Нет, Петер ничего не скажет Гущину. Петер убежден, что Васька Панков — честный парень. По-доброму, так Ваську бы наградить надо.

— А что б ты предпринял на моем месте? — глядя прямо в глаза Петеру, спросил Гущин.

— Я бы точно установил, не немецкая ли это провокация.

Может, наши там и не были.

— Это исключается, — сурово проговорил Гущин. — Ты давал присягу, Чалкин.

Да, такое было. И Петер ничем ее не нарушил. Он твердо знает, что здесь нет предательства.

— Но если никого не видел, то проспал на посту. Так?

— Я не спал.

Петер ушел от Гущина с тяжелым сердцем. Шлепая сапогами по лужам, он думал о состоявшемся разговоре. Сама Васькина дерзость говорила против него. Из-под носа у немцев утащить ружье и каску, да еще прихватить аккордеон! Кто поверит в такое!

Нужно потихоньку посоветоваться с кем-нибудь из ребят. Лучше с Костей, он парень серьезный. Или с Федором Ипатьевичем.

Петер вспомнил отцовские слова:

— Я желаю тебе, сынок, большого счастья в жизни. А пуще всего — такого друга, как у меня Федор Ипатьевич.

А мать Петера считала Федю чудаком и любителем выпить. Она никак не могла понять, почему Чалкин-старший так привязан к нему. Ну были вместе в годы молодости — что ж из того? Кто в молодости не клянется друг другу в верности до гроба! Но потом люди взрослеют и расходятся по разным дорогам. У каждого появляется своя семья, свои интересы. Каждый занимает в жизни место согласно способностям, делает карьеру. И чаще всего бывает, что старые знакомства становятся обременительными.

— У тебя, Андрюша, слепое чувство к Федору Ипатьевичу. Ты ему многое прощаешь, — говорила мать.

Но Чалкин-старший был упрям. Он не слушал жены. Он по-прежнему искренне радовался, встречая Федю, и всех мерял по нему. Мол, каким бы справедливым, гуманным было человечество, если бы люди хоть немного походили на Федю. А однажды Петер читал сказку о добром принце, и отец ему сказал:

— В наши боевые времена принцев уже не было! Зато был Федя, и он нес людям такое добро, что принцам и не снилось! Знай это, Петька.

Арест отца еще больше сблизил Петера с Федей. Но это лишь до того самого дня, когда Петер выступил на комсомольском собрании. Петер стал избегать Федю, боялся его умных и честных глаз…

Петер не стал ждать, когда подвернется случай поговорить с Федей один на один. Утром следующего дня он пошел на КП батальона, встретил там капитана Гладышева и попросил его как можно скорее заглянуть во вторую роту.

— Что там? — насторожился Федя.

— Очень ждем вас. Надо поговорить.

— Тогда идем. Немедленно.

Этого только и нужно было Петеру. Едва они отошли от КП, Петер сказал, что намерен сообщить важную новость, Но так, чтобы никто не слышал. И вообще лучше будет, если они уйдут куда-нибудь подальше.

Федя увел Петера в свою землянку. Низкая, с неровным земляным потолком на двух подпорках, она походила на обыкновенную нору. Столом Феде служил фанерный ящик из-под макарон. А стула или чего-то похожего на стул не было.

— Садись, где стоишь, — пригласил Федя. — И выкладывай, что у тебя.

Петер подробно пересказал свой разговор с капитаном Гущиным. Федя слушал его, насупив брови и отведя взгляд в сторону. Вид у Феди был усталый, как будто он не спал уже не одну ночь. А может, и действительно не спал.

— Что ж, Гущин должен все знать. На то он и особист, — сказал Федя, когда Петер закончил свой рассказ. — Иначе его не стоит держать на этой очень ответственной работе. Вот так-то.

— Понимаю, — согласился Петер. — Но мне известно, кто ходил на тот берег.

— Так кто же он?