Блуждающая звезда - Жан-Мари Гюстав Леклезио

Вновь прибывших окружали и забрасывали вопросами: «Откуда вы? Что нового? Иерусалим и вправду горит? Кто знает моего отца, старика Серайя, он живет на дороге к Эйн-Карем? Ты видел моего брата? Он живет в самом большом доме Сулеймана, там, где мебельный магазин? А мой магазин тканей у Дамаскских ворот уцелел? А моя лавка гончарных изделий неподалеку от мечети Омара? А мой дом в Аль-Аксе, красивый белый дом с двумя пальмами у ворот, дом Мехди Абу Тараша? Расскажите о моем квартале, что у вокзала. Уверены, что англичане его бомбили?» Утомленные дорогой «новички» не переставая моргали из-за пыли, от их дорогой красивой одежды уже воняло потом, и они были просто не способны отвечать. Вопросы постепенно стихали, и наступала тишина. Люди расступались, пытаясь прочесть ответы на свои вопросы в их пустых глазах, угадать правду по опущенным плечам и навечно испуганным лицам детей.

Так было, когда в лагере появились первые беженцы из городов. Здесь деньги не работали. Они пачками раздавали их по дороге — за пропуск, за право остаться еще хоть ненадолго в своем доме, за место в крытом грузовике, который в конце пути привез их в лагерь.

Рацион обитателей лагеря становился все более скудным. Смерть была повсюду. Утром, по дороге к колодцу, я видела на колючей проволоке трупы собак, за которые с жутким рычанием дрались выжившие. Дети боялись отходить далеко от дома из страха быть растерзанными собаками. Я отгоняла собак дубинкой, когда шла на холм повидать Саади. Он не боялся. Он хотел оставаться там. Его глаза блестели прежним блеском, он говорил со мной мягким голосом и держал за руку. Но я проводила с ним не слишком много времени. Румия могла вот-вот родить, и я хотела быть поблизости.

Аамма Хурия устала. Она больше не купала Румию. Колодцы пересохли, несмотря на дожди. Последним в очереди вместо воды доставалась грязь. Приходилось ждать всю ночь, чтобы вода покрыла хотя бы дно колодца.

Единственной едой была болтушка из овсяных хлопьев на молоке «Клим». Сильные, здоровые мужчины, подростки одиннадцати-двенадцати лет и даже женщины один за другим покидали лагерь. Они уходили на север, к Ливану, или на восток, к Иордану. Говорили, что там они присоединялись к федаинам. Их называли айдунами, призраками, потому что однажды они вернутся. Саади не хотел идти на войну, не желал становиться призраком. Он ждал, когда я буду готова отправиться с ним в Аль-Муджиб, в долину его детства, лежащую на другом берегу большого соленого озера.

Румия теперь выходила из дома, только чтобы справить нужду в овраге за пределами лагеря. Мы с Ааммой Хурией по очереди провожали ее, когда она ковыляла по дороге, поддерживая ладонями живот.

Схватки начались в овраге. Я сидела на вершине холма, было раннее утро, и низкое солнце освещало землю через дымку. Это было время дженунов, время, когда языки красного пламени пляшут у колодца Зихрона Яакова, как это было в видении Ааммы Хурии перед приходом англичан.

Пронзительный крик разорвал предрассветную тишину. Я оставила Саади и побежала вниз с холма, раня босые ноги об острые камни. Крик не повторялся, и я остановилась, пытаясь определить, откуда он прозвучал. В доме я нашла разбросанные простыни. Кувшин воды, который я набрала на заре, стоял нетронутым. Повинуясь инстинкту, я кинулась в овраг. Сердце бешено колотилось, потому что тот крик потряс меня: я поняла, что Румия готовится родить. Я неслась через кусты к оврагу и вдруг снова услышала ее голос. Она не кричала, а охала и стонала все громче и громче, а потом вдруг ненадолго замолкала, как будто хотела перевести дух. Наконец я увидела ее. Она лежала на земле, разведя ноги, закутанная с головой в голубое покрывало. Сидевшая рядом Аамма Хурия говорила с ней, нежно гладила по плечам, стараясь успокоить. Солнца в овраге пока не было, и ночная прохлада приглушала вонь от испражнений. Аамма Хурия подняла голову. Впервые за все время я поняла по ее взгляду, что она растеряна. В глазах у нее стояли слезы.

— Нужно забрать ее отсюда, — сказала Аамма. — Сама она идти не сможет.

Я повернулась, чтобы бежать за помощью, но тут Румия приподнялась и сдвинула покрывало. Боль и страх исказили детские черты ее лица. Волосы намокли от пота.

— Я хочу остаться здесь. Помогите мне, — шепнула она и снова начала стонать в такт схваткам. Я стояла перед ней, не в силах шевельнуться, без единой мысли в голове.

— Сходи за водой и простынями! — резко бросила Аамма Хурия.

Я не двинулась с места, и она прикрикнула на меня:

— Поспеши! Она рожает!

И я побежала, слыша в ушах стук собственной крови и тяжело дыша. Ворвавшись в дом, я схватила кувшин и белье и понеслась назад, выплескивая воду на платье. За мной увязались ребятишки. Я велела им убираться, но они не послушались и полезли наверх, чтобы поглазеть. Я начала швырять в них камни, и тогда они скрылись из виду, но потом все равно вернулись.

Румия ужасно мучилась. Я помогла Аамме поднять ее и завернуть в простыню. У нее отошли воды, и кожа на огромном белом животе то и дело собиралась складками, как поверхность моря в ветреную погоду. Я никогда такого не видела. Зрелище было пугающим и прекрасным. Лицо Румии изменилось: запрокинутое к ясному, сияющему небу, оно казалось маской, за которой словно бы скрывалось другое существо. Румия тяжело дышала открытым ртом, из ее горла вырывались животные стоны. Я набралась мужества, подошла ближе и принялась отирать пот с ее лица влажным полотенцем. Она открыла глаза, взглянула на меня, не узнавая, и прошептала:

— Мне больно, очень больно…

Я смочила ей губы.

Волна поднималась от живота Румии к ее лицу. Она выгибалась назад и стискивала губы, но волна разрасталась, стон вырывался наружу и превращался в крик. Потом ее голос срывался, и она могла только судорожно, со всхлипами, дышать. Аамма Хурия положила ладони на живот Румии, навалилась на нее всей тяжестью и принялась давить — так, словно отстирывала в тазу грязное полотенце. Я с ужасом смотрела на искаженное гримасой лицо старой женщины, терзающей живот Румии. На мгновение мне почудилось, что она хочет ее убить.

Внезапно живот заходил ходуном. Румия резко откинулась назад, упираясь пятками в землю, а плечами в каменистое дно оврага, подняла лицо к солнцу, издала нечеловеческий крик, вытолкнула из себя ребенка и медленно опустилась на землю. В мир пришло липкое от крови и плаценты существо с обмотанной вокруг тела пуповиной, Аамма Хурия подхватила его и принялась мыть, и этот новый крошечный человечек вдруг издал свой первый крик.

Я смотрела на Румию, на ее бедный, избитый кулаками Ааммы, голый живот и налитые груди с лиловыми сосками. К горлу подступала тошнота, ужасно кружилась голова. Аамма Хурия помыла младенца, перерезала острым камнем пуповину и закрыла ранку на животике. Лицо Ааммы разгладилось, и она показала мне крошечного, сморщенного младенца.

— Это девочка! Очень красивая девочка! — сказала она так спокойно, как будто нашла ее в корзинке. Потом бережно приложила новорожденную к сочащейся молоком груди матери, прикрыла их чистой простыней, села рядом и принялась напевать. Солнце взошло, в овраге начали собираться женщины. Мужчины и дети стояли в отдалении. Жужжали мухи. Аамма Хурия вдруг вспомнила, как ужасно пахнет вокруг, и сказала:

— Нужно вернуться домой.

Женщины принесли одеяло. Впятером они подняли Румию, прижимавшую к груди дочку, и медленно, как принцессу, понесли в лагерь.

* * *

С появлением в нашем доме ребенка жизнь изменилась. Ни еды, ни воды не прибавилось, зато родилась новая надежда. Даже соседи это почувствовали. Каждое утро они появлялись у нашей двери с подарками — немного сахара, чистое белье, сухое молоко из собственного скудного рациона. Старухи, у которых совсем ничего не осталось, приносили сухой хворост, коренья и пряные травы.

Румия тоже стала другой после родов. Ее взгляд перестал быть пустым и отстраненным, она больше не прятала лицо за покрывалом. Румия назвала дочь Лулой, потому что она была перворожденной. Al-marra al-loula. И она была права, выбрав именно это имя для первого ребенка, увидевшего свет в жалком лагере отринутых остальным миром людей. Теперь сердце этого лагеря, его центр находились в нашем доме.

Аамма Хурия без устали описывала гостьям чудо рождения. «Вы только подумайте, — говорила она, — перед самым восходом я отвела Румию в овраг, чтобы она оправилась, и Всевышний решил, что ребенок родится там, в этом овраге, словно хотел показать, что величайшее из чудес может случиться в худшем из мест, среди грязи и нечистот».

Рассказ Ааммы обрастал все новыми деталями и очень скоро превратился в изустную легенду. Женщины, придерживая рукой покрывало, заглядывали в комнату, чтобы хоть одним глазком взглянуть на чудо. Румия кормила ребенка, и сочиненная Ааммой Хурией легенда окружала ее особым светом: белоснежное платье, струящиеся по плечам светлые волосы, сосущий грудь младенец. Теперь что-то и впрямь должно было измениться.