Верность - Марко Миссироли

кто-то признался Андреа в любви по-шведски. Ему до сих пор было неловко: ведь и мать, и отец теперь не сомневались в том, что их сын педик. Но о собаках Джорджо ничего не знал.

Позвонив ему, Андреа предупредил, что будет поздно: он планировал заехать в тренажерный зал, чтобы размяться. Запретив Джорджо смотреть «Игру престолов», дал добро на «Корону». Джорджо ответил, что перебьется спагетти с вонголе и дождется его прихода. Андреа попросил Джорджо ложиться без него (ему хотелось еще и побоксировать): никто не должен страдать из-за его прихотей.

– Я – не никто.

– Я хотел сказать «ты».

– Знаю, знаю, безграмотный ты мой, вот только давай без бокса, ладно? Хорошей тренировки, дорогой!

– А тебе – хорошего просмотра «Короны».

Закрыв киоск, он нашел в телефоне свою фотографию из тренажерного зала, которую еще не отсылал Джорджо. Держа ее наготове, подошел к машине, проверил, есть ли в багажнике сменная одежда и обувь. У него оставался еще час в запасе, аппетита не было, поэтому он заставил себя перекусить через силу. Направляясь на север, открыл контейнер с едой и с трудом проглотил два вареных яйца и кусочек сэндвича с курицей, оставшиеся после обеда. Прибавив скорости, наслаждался дорогой: за эти годы он не раз бывал в районе Триеннале, парковался с включенными фарами и кого-то ждал, но темные закоулки опустели. Милан, как и он, стал другим. И теперь под ночной сенью этого трудного города Андреа спешил на периферию, солгав Джорджо. Он выехал на автостраду, ведущую к мебельным предприятиям в Брианце, веренице вилл и приукрашенному убожеству, выключил радио и сосредоточился на шорохе шин по асфальту: это было его подготовкой, он думал о чем угодно, кроме соперников. Думал об учениках и тренировках, о протеиновой загрузке для каждого, а затем снова о Джорджо. И об Анне: он пытался вспомнить, как видел эту миниатюрную пожилую женщину с живыми глазами в тот день, когда его привезли в больницу после укуса Цезаря. И о Кристине: он ничего о ней не знал, да и знать не хотел, кроме того, что та работала в автошколе в Меленьяно.

Проезжая по Новедратезе, на площади позади супермаркета Carrefour он заметил группу нигериек, а потом еще нескольких – около парка с косулями. Минут через пятнадцать, проехав Каримате, он припарковался у грунтовой дороги. Выключил двигатель, взял в руки телефон и послал Джорджо свою фотографию на ринге в боксерском шлеме с надписью «Тигриный глаз». Такое сообщение он отсылал ему каждый раз перед выходом на ринг. Дождавшись ответа «Вернись целым и невредимым», отложил телефон, ощупал ребра – боль была терпимой – и достал из багажника сумку. Завеса тумана размыла очертания виднеющегося впереди ангара. Три человека снаружи наблюдали за его приближением. Поздоровавшись, он двинулся вдоль длинной стороны ангара, толкнул дверь и вошел: внутри собралось человек тридцать. Некоторые, каменщики и рабочие, пришли прямо после смены; были тут и безработные. Вся эта разношерстная масса переодевалась, доставала шорты из пластиковых пакетов и помогала друг другу с повязками. В основном сюда приходили африканцы, итальянцы и белорусы, которых с каждым разом становилось все больше, их приводили те, кто принимал участие не впервые. Тут были и денежные мешки – типы, которые ставили по-крупному и получали самые жирные проценты. Ему подсказали это место завсегдатаи собачьих боев, поначалу он только ставил понемногу. Потом решил участвовать сам и, выждав три тура, поднялся на ринг. Помост очерчивали веревки, привязанные к колоннам бывшего столярного цеха (хозяину отстегивали часть ставок). Бои без правил в пустующих промышленных зданиях организовывались с подачи хозяев. Правил было всего три: не бить по яйцам; прекратить бой, если противник травмировал руку или терял сознание; избивать и выкидывать вон тех, кто соглашался на договорняки.

Кивнув, Андреа сказал, что будет драться. Итальянец, записывавший участников, спросил, как шея:

– Уже в норме.

– Покажи-ка.

Андреа разделся. Из-за приличного веса его ставили только с египтянами, весившими больше восьмидесяти килограммов, с одним аргентинцем или со славянами. Хуже всех были поляк с украинцем, которые целились ниже пояса и атаковали с вытянутой рукой, закрывавшей сопернику обзор.

Андреа встал с голым торсом перед итальянцем, тот провел пальцем от шеи до грудной клетки, затем спустился к ребрам:

– Здесь?

Андреа кивнул.

Итальянец с силой надавил, и Андреа весь передернулся.

Итальянец покачал головой.

– Это пустяк.

– Нет, не пустяк. Ты упадешь на первой же минуте. Люди будут недовольны.

– Это пустяк.

– Ты сразу же упадешь.

Андреа поднял глаза: все взгляды были прикованы к нему. Он оделся и отошел в сторону. Затем снова подошел к итальянцу и попросился в арбитры.

– Да ты никого не удержишь с таким-то ребром.

– Отдай мне первый бой, а там посмотрим.

Итальянец ничего не ответил, затем дал добро на одну встречу.

Андреа стал готовиться: когда он судил других, все было иначе. Он уже выходил на ринг как арбитр, остальные не возражали против его судейства: он не останавливал бой, пока соперники держались на ногах. Тело, еще тело и он сам среди сплетения рук, ног и жестокости, которая в конце концов становилась его собственной. Кое-кто даже догадался, что ему это нравится. Его грудная клетка раздавалась вширь, он стоял, как бойцовский пес, выгибаясь перед каждым ударом, из-за капы во рту казалось, что с его лица не сходит улыбка. После боя, выигранного или проигранного, он уходил в угол ангара, чтобы отдышаться и насладиться обретенным покоем, которого ему хватало до следующего дня.

По центру ринга он поджидал двоих: тридцатилетнего алжирца и ганца. Андреа хорошо знал и того и другого. Алжирец был опрометчив и неплохо держал удар, ганец же сливал бой, как только соперник брал над ним верх: попав в Италию три года назад, он устроился плотником где-то в Бергамо, а оставшись летом без работы, довольствовался семью-восемью сотнями евро, которые получал тут, на ринге. Улыбчивый и говорливый, он всем рассказывал, что в Гане у него на содержании остался только дядя. Увидев его на полу, распластанным под алжирцем, который собирался измолотить соперника серией прямых ударов, Андреа наклонился к нему якобы для защиты, но дело было в другом. Там, рядом с лицом ганца, его напряженными предплечьями, согнутой для смягчения ударов шеей и окровавленным носом, он чувствовал свою власть. Глаза негра, то распахивающиеся, то смыкающиеся после очередного удара, подергивание ресниц – это поверженное тело напоминало ему о Цезаре и отбрасывало в то время, когда он был трудным; он бы многое отдал, чтобы его вернуть.

Да