С престола в монастырь (Любони) - Юзеф Крашевский

Никогда бы ему не попасть в руки к немцам, если бы не измена одного венда, именем Змей, который, поссорившись с Само, предал его, когда тот спал. Само бешено защищался, но что же он мог сделать один против двадцати?… Пронзенный несколькими стрелами, с разбитой головой, весь искалеченный и связанный, он еле тащил за собою ноги; он знал, что идет на смерть, но молчал. Если бы здесь были люди, он, наверное, нашел бы в их сердцах сочувствие, так мужественно и гордо он шел навстречу страданиям.

Он обладал исполинской силой и ростом, взгляд у него был угрюмый, лицо загоревшее, опаленное солнцем. Кровь, стекавшая по лицу, не давала различить его черты, только белки глаз блестели в этой окровавленной массе. Ни одного стона, ни одной жалобы не вырвалось из его уст. Ни разу он не посмотрел на своих палачей. Казалось, что он забыл об их существовании. Смотрел в землю и на тех, которых вместе с ним гнали. Его секли кнутом, встречные на дороге дети бросали в него камнями, но он даже не дрогнул… Ругали его — не слушал.

Власт, которому этот человек напомнил его братьев, смотрел на него с состраданием. Остальные священники смотрели на него с ужасом. В толпе рассказывали о том, как Само поступал с пленными немцами.

В этот момент вышел к ним граф Гозберт, а Мориц, соскочив с лошади, поклонился старому рыцарю в ноги, показывая на добычу, которой гордился…

Граф милостиво потрепал его по плечу.

— Привел вашей милости Само! — воскликнул вождь. — Этой добычей я могу похвастаться. Затем молодых девушек есть шесть, несколько недурненьких женщин; мужчин мы брали только способных к работе, старых убили. Нескольких детей привели для священника, чтобы их крестил. Очень маленьких нечем было кормить, да и кто бы захотел воспитывать этих змеенышей…

Граф Гозберт осматривал добычу… Видимо, он был очень доволен.

— Что ваша милость прикажет сделать с Само? — спросил Мориц.

— Повесить, не откладывая! — ответил граф. — Завтра праздник… не стоит портить его такой работой.

— Повесьте за руки, чтобы дольше мучился, — прибавил Мориц, — а то уж слишком короткая и тихая смерть для этого зверя не годится… Стоит того, чтобы с ним поиграли… Нашим пленным он вырывал внутренности…

— Делайте с ним, что хотите, — проворчал граф, — лишь бы до завтра все было кончено… Завтрашний день я хочу весь посвятить службе в храме.

Обойдя вокруг это стадо сбившихся в кучу людей и животных, составлявших для него хорошую добычу, Гозберт еще раз выразил рыцарю свое одобрение, обещал ему награду и, шепнув ему что-то на ухо, направился к первому двору.

В воротах стояли священники и, кроме, может быть, Иордана и Власта, смотрели совершенно хладнокровно на страдания несчастных невольников, которые, упав от изнеможения на землю, лежали полумертвые. Давя и топча, по ним ходили графские холопы, выбирали и сортировали по кучам, чтобы погнать их дальше… Ни стонов, ни жалоб не было слышно… только дети плакали…

Не дожидаясь ночи и исполняя приказание графа, Мориц велел тащить Само за замковый вал и выбрать место для казни… Само, которого согнали с места и потащили на веревке, ушел, исчезая из глаз присутствующих…

Смеркалось, когда пригласили священников к графу на ужин… Стол уже был накрыт, приготовлена рыба и кувшины с молоком. Вигман, вытянувшись, лежал на скамье перед огнем… Все заняли, как утром, свои места. Старший священник прочел Benedicite… и все принялись молча за еду… Первые потянулись к мискам Вигман и графы, за ними священники и после всех Власт и молодой клирик, сидевший возле него…

Беседа велась менее серьезная, чем утром; Гозберт нарочно старался придать ей тон игривый и, хотя за столом сидели священники, не постеснялся цинично шутить. Вигмана, несмотря на все старания, он не сумел втянуть в беседу; цесарский родственник сидел какой-то оцепенелый, почти ничего не говорил, и казалось, что он погрузился в полудремоту. Он замкнулся в себе, как бы соображая что-то тайное.

Когда Гозберт к нему обращался, то казалось, что он его не слушает. Итак, несмотря на все старания хозяина, ужин прошел довольно грустно… Только когда под столом собаки погрызлись из-за скорлупы яиц, костей от рыбы и остатков еды, которые им бросили, Вигман, как бы про себя, начал говорить:

— И собака помнит обиду и желает мстить… как же человеку забыть нанесенное ему оскорбление?…

А когда все посмотрели на него, не понимая, о чем он говорит, прибавил:

— Гостил я как-то у моего родственника Арнольда, который владел Баварией; сидели мы за столом в большой компании, и вдруг к одному из присутствующих подскочила собака, укусила его и убежала. А так как она никому больше зла не сделала, то все очень удивились… И все мы заметили, что человек этот дрожал и растерялся; наконец, когда потребовали, чтобы он сказал причину этого, то он громко ответил:

— Это собака знала, что делала. Встретив в лесу спящего ее хозяина, я его убил… Тогда она напрасно старалась защитить своего господина, сегодня она меня обвиняет и мстит… Теперь я знаю, что каждый преступник здесь или на будущем суде будет наказан.

Он выпил из кубка и прибавил еще:

— Хотя бы и собакой сделаться, все же Вигман укусит и отомстит…

Гозберт, недовольный таким оборотом, грозно посмотрел на Вигмана, но гордый родственник цесаря нисколько не обращал внимания на хозяина, больше с ним не разговаривая и даже не глядя в его сторону.

Молча встали священники и, оставляя хозяина и Вигмана за столом, ушли в назначенные для них избы, желая приготовиться к службе следующего утра.

Когда Власт открыл окно в избе, где была приготовлена постель для него и для молодого клирика, и выглянул через него, то увидел при лунном свете повешенного на балке Само, голова которого поникла на грудь и, казалось, что пришел конец его страданиям… Увидев ужасную картину, Власт заплакал…

На одно мгновение блеснуло сомнение — на самом ли деле эти христиане сыны Божьи? И немедленно он оттолкнул от себя эту мысль, как грех, и, упав на колени, он горячо молился.

IV

Несколько дней спустя Власт ехал обратно, радуясь, что не один возвращается на родину.

По правую руку возле него, тихо произнося молитвы, ехал отец Иордан, оглядываясь кругом по незнакомой стране, которую теперь проезжали-.

Это был тот самый священник, которого само Провидение послало Власту в Адлербурге, у графа Гозберта.

Немало труда стоило ему уговорить ксендза поехать с ним. Ничем прельстить его он не мог, и, кроме проповедничества и борьбы с язычниками, а может быть, и мученичества, он ему ничего обещать не мог.

Но наряду с людьми, которые создавали всякие преграды и отчаянно защищались от нового веяния, были и такие, которые охотно переходили в христианство, а нередко бывало, что христианская религия, попав на благодатную почву, чистые сердца и умы, создавала между язычниками великих подвижников и святых.

Отец Иордан был знаком с проповедничеством, так как с молодых лет приходилось ему работать в этом направлении. Он нес Божие слово и в глухие, дикие закоулки, куда не проникал еще свет, и туда, к полу обращенным, которые пользовались новой верой для своих личных выгод… Поэтому священник знал уже, к кому и как подойти: и к совсем темным язычникам, и к тем, которые кое-что знали, но, не понимая христианского учения, плохо его себе толковали.

Это был человек с неисчерпаемым и неутомимым терпением, необыкновенно ясным умом, обладавший внутренним душевным спокойствием и равновесием…

В обращении он был чистосердечен и простодушен…

Соглашаясь ехать к Мешку обращать его подданных, так глубоко чтивших своих старых богов, он знал, что его ждет тяжелая жизнь, что борьба будет упорная, не преходящая, а долгая. Все же ему улыбалось быть пастырем этого нового стада, созданного им самим. И по дороге, прежде чем явиться в замок князя, он расспрашивал об этих людях, желая уяснить себе свое будущее там положение и составить план действия. Главным образом отцу Иордану хотелось что-нибудь узнать о характере самого князя Мешка, но о нем Власт знал меньше всего. Жившие близко около князя только старались его отгадать, но на самом деле никто его не знал.

Уже от границы Власт старался обратить внимание Иордана на все красоты этой страны, которая ему казалась прекрасной.

Священник же Иордан находил ее грустной… Угнетающее впечатление на него производила страшная масса каменных глыб, столбов, поставленных в честь богов Триглава и Световида, источников, урочищ, старых дубов и священных рощ, в которых находили следы жертвоприношений и языческих обрядов. Все это свидетельствовало о любви народа к своей вере и предсказывало огромный труд будущему проповеднику.

Но глубоко верующий Власт уверял Иордана, что здесь, на месте идолов, как в Чехии, будут поставлены кресты, и что это послужит к обращению народа.