В волчьей пасти - Бруно Апиц

Гефель чувствовал, как в нем жизнь боролась со смертью. Кровь, словно исхлестанная бичами, неистово мчалась по жилам, мозг, казалось, расплавился от боли, и даже мысли горели, как в пламени лихорадки. Дыхание слабо трепетало.

— …имена… Мариан…

Кропинский провел рукой по вздрагивающему телу Гефеля.

— Ты кричать, брат, только кричать…

Гефель с трудом переводил дух. Он был слишком слаб, чтобы отвечать. Его измученное сознание блуждало на краю беспамятства, но не упало в благодетельную бездну.

— О боже, — всхлипывал Гефель, — о боже!.. Он страдал невыносимо.

На другой день Ферсте во время прогулки увидел на дороге электрика. Они взглянули друг на друга. Будет ли Ферсте поправлять башмак?

Казалось, Ферсте не обращает на монтера никакого внимания. Он высоко поднял заложенные за спину руки, и можно было подумать, что он выполняет гимнастические упражнения. Когда Шюпп проходил мимо него, направляясь к контрольному окошку, Ферсте положил руку себе на сердце. Шюпп вернулся в лагерь. Он понял. Гефеля и Кропинского пытали, но рука на сердце означала, что они держатся стойко.

Прошло всею два дня, но эти дни принесли с собой такую тяжесть, которая, казалось, угнетала людей в течение многих лет. Весь аппарат был приведен в бездействие. В группах Сопротивления из-за ареста Гефеля и Кропинского прекратились все занятия. Участники групп избегали всяких разговоров. Встречаясь в лагере, они приветствовали друг друга лишь беглым взглядом. Они не могли показать, что знакомы. В воздухе пахло бедой. И хотя в первый и второй день ничего не произошло, это отнюдь не успокаивало. У каждого было такое чувство, словно опасность лишь коварно притаилась и вырвется наружу как раз в тот момент, когда ты будешь думать, что можно вздохнуть с облегчением. Подавлены были все.

ИЛК тоже строго себя изолировал. Единственный, с кем в эти два дня встречался Бохов, был Богорский. Весть о поведении Гефеля, которую Кремер доставил Бохову, вселяла некоторую уверенность, и Бохов решил рискнуть на созыв совещания ИЛКа. Богорский согласился, и вечером члены ИЛКа собрались в подвале под лазаретным бараком. Они молча выслушали доклад Бохова. Им стал понятен ход событий. Ребенок был для Клуттига и Рейнебота желанным поводом, чтобы попытаться нащупать невидимые следы организации. Члены ИЛКа услышали, что Гефеля и Кропинского подвергали неслыханным пыткам, и теперь знали, что для тех двоих это было серьезным «испытанием преданности». Только одного они не знали: что будет завтра и послезавтра…

Будущее, казалось, было заряжено взрывчатым веществом.

Обычно обсуждение разных вопросов протекало оживленно, сегодня же все сидели вокруг тихо потрескивавшего огарка и не произносили ни слова. Затишье в лагере после ареста было обманчиво, и они ему не доверяли. То, что так болезненно переживал Бохов, теперь вместе с ним переживали и эти молчаливые люди.

Как тщательно велась подготовка к восстанию! Сколько за это время было доставлено оружия и боевых припасов и с каким огромным риском! Нередко то или иное отчаянно смелое предприятие, казалось, висело на волоске. Они обо всем подумали. Тысячи перевязочных пакетиков лежали наготове в надежных уголках лазарета. Были накоплены лекарства, собраны хирургические инструменты. Ломы, изолированные ножницы для проволочных заграждений — все было добыто.

Были разработаны оперативные планы. Боевые группы отдельных национальностей прошли подготовку, их задачи давно были определены. Лагерь разделили на секторы. Боевые действия должны начаться клиновыми ударами в разных направлениях. Польские группы прорвутся из лагеря на север. Советские группы предназначены для штурма эсэсовских казарм. Обязанность групп французов, чехов, голландцев и немцев — завладеть районом комендатуры. Главный удар должен последовать в западном направлении — для установления связи с приближающимися американцами и закрепления успеха восстания.

Среди боевых групп находились специальные отряды для особых задач. Широко разветвленная организация, невидимая, неуловимая, вездесущая и готовая ударить в любой час, была результатом искусной подпольной работы. Когда настанет час, буря грянет. Но час еще не настал, и американцы были еще далеко… А там, в недоступной камере, лежал человек, их товарищ. Достаточно одного его слова, слова, оброненного по неосторожности или из страха смерти, и разверзнется земля лагеря и отдаст свои тайны. Оружие, оружие! Не успеют пятьдесят тысяч ничего не подозревающих заключенных что-либо понять, как на лагерь обрушится чудовищный, лютый ураган уничтожения…

Члены ИЛКа неподвижно смотрели перед собой, смотрели в потрескивающее пламя свечи. Сдержанно и спокойно докладывал Бохов о событиях. Он рассказал, что Гефель и Кропинский до сих пор мужественно держатся. Люди слушали, их думы и мысли слились воедино. Поэтому не нужно было много слов. По молчание было томительно. Бохов начал сердиться.

— Нельзя же так, товарищи! Что мы сидим, повесив головы? Черт знает что такое! Мы должны подумать, что можно будет сделать, если…

— Если! Да, если!.. — процедил сквозь зубы Кодичек. — Можем ли мы закопать оружие? — Он скрипуче рассмеялся. — Но оно ведь уже закопано.

Он явно нервничал.

— Чепуха! — буркнул Бохов. — Оружие останется на своем месте.

Он взял в руку большой кусок известняка и отбросил его. Взгляд беспокойно блуждал по каменистой почве. Видно было, что он старается вернуть себе утерянное самообладание. Теперь было не время для споров. Он повернулся к Кодичку, погрузившемуся в глубокое раздумье, и сказал с решительным жестом:

— В прошлый раз я уже говорил вам, что эсэсовцы нас ищут. Тогда мы смеялись, ведь Гефель еще не был в карцере. А теперь дело приняло серьезный оборот. Если он не выдержит, если он не устоит…

Бохов обвел товарищей пристальным взглядом. У всех были плотно сжаты губы, и Бохов безжалостно высказал то, что каждый из них думал:

— Если до нас доберутся, нас ждет смерть!

Свеча тихо потрескивала.

— Кое-кого из нас еще можно перебросить в безопасное место. — Члены ИЛКа насторожились, и Бохов предложил — Можем отправить с эшелоном в другой лагерь. Там наш товарищ растворится…

Ответа долго не было. Наконец ван Дален сказал:

— Не может быть, чтобы ты говорил об этом серьезно, Герберт!

— Нет, подумайте, — настаивал Бохов. — Гефель знает имена членов ИЛКа. Стоит ему назвать хоть одно имя…

Ван Дален покорно повел плечами.

— Тогда этот один должен будет умереть.

— А если он назовет всех нас?

— Тогда все мы умрем, — просто ответил ван Дален.

Прибула был взволнован, Бохов покачал головой.

— Кто хочет отправиться с эшелоном? — настаивал Бохов.

Прибула ударил кулаком по колену.

— Ты хочешь сделать из нас трусов?

Его тихие слова прозвучали, как крик. Бохов ответил не сразу, но необычайно спокойно:

— Мой долг, товарищи, спросить вас. — Он опустил глаза. — Я тоже виноват в том, что так все случилось. — Его голос показался остальным каким-то чужим, и они удивленно взглянули на него. Он крепко сжал губы. — Я оставил Гефеля одного, — еще тише продолжал он. — Я должен был сразу заняться им и ребенком. Я… этого не сделал.

Его слова были исповедью. Один только Богорский понял их смысл, но промолчал. Риоман кашлянул.

— Non, camarade[4] Герберт, — ласково сказал он. — Ошибка, но не скажи про вина.

Бохов взглянул на француза.

— Из ошибки вырастает вина, — сумрачно заметил он.

Кодичка вдруг прорвало.

— К черту Гефеля, — сердито воскликнул он, — к черту этого ребенка!

Прибула вскочил.

— Гефель и товарищ из Польши вместе в карцере, — жарким шепотом заговорил он, — а ты кричать к черту? Немец и поляк защищать малое польское дитя, и ты говоришь к черту! Ступай сам к черту!

Его побелевшие губы дрожали. В нем вспыхнул гнев. Ван Дален схватил Прибулу за руку. Молодой поляк отбросил руку голландца, в глазах загорелись враждебные искры.

И тут произошло нечто удивительное: Богорский начал смеяться. Он смеялся тихо, и плечи его вздрагивали. Этот смех так резко противоречил общему напряжению и возбуждению, что все с испугом уставились на русского. А он протянул к ним руки и с горькой шутливостью воскликнул:

— Какие мы, однако, веселые люди!

Он хотел сказать — смешные люди, но не нашел нужного немецкого слова.

И вдруг он весь преобразился. Лицо нахмурилось, глаза сверкнули. Подняв обе руки над головой и сжав кулаки, он затем резко опустил их.

— Нет, мы не веселые люди, а коммунисты! — Он произнес по-русски грубое ругательство и на своем родном языке обрушился на участников собрания. То, что он заговорил по-русски, поразило его самого, ведь никто его не мог понять, и он, оборвав себя на полуслове, тотчас продолжал на ломаном немецком языке. Ошибки, вина, брань по адресу ребенка и товарищей! Так ли коммунисты обсуждают опасное положение? Должны ли обстоятельства иметь власть над нами? Не более ли достойно коммуниста самому стать хозяином положения? — Он замолчал. Его гнев рассеялся. Он продолжал уже спокойнее: Допустим, где-то в лагере спрятан маленький ребенок, который вызвал всю эту сумятицу…