Tochka vozvrata - Hairuzov

– Есть тут кто живой? – спросил громко Бакшеев.

– Проходите, я сейчас освобожусь, – раздался из соседней комнаты мужской голос.

В тот же миг там что-то загремело. Бакшеев заглянул в комнату. Посреди нее, в окружении досок, кусков фанеры, ящиков, бутылок с клеем, спиной к двери сидел седой мужчина и торопливо сдвигал ящики к стене, освобождая проход. Чего-то не хватало в нем. Бакшеев не мог понять – чего. И только через секунду до него дошло: мужчина был без ног.

– Да вы не беспокойтесь, я только батарею осмотрю и уйду, – торопливо сказал Бакшеев. Он пробрался к окну, осмотрел батарею. Батарея была в полном порядке. Тут он уловил знакомый запах. Бакшеев втянул в себя воздух. – Эмолит? – коротко спросил он у мужчины.

– Точно, он, – подтвердил мужчина, поглядывая на Ивана светло-голубыми, как у ребенка, глазами. – Перкаль на него хорошо ложится. Вот на лодку натягиваю, – мужчина кивнул на сигарообразную, поблескивающую лаком посудину, которая лежала на подпорах вдоль стены.

Бакшеев почувствовал, что где-то он уже видел эти глаза. Попытался вспомнить где, но не смог.

– А как же вы ее на улицу вытаскиваете? – спросил он, окинув взглядом лодку, занимавшую собою полкомнаты.

– Через окно.

– Как – через окно? – удивился Бакшеев.

– Обыкновенно. Открываю створки – и на веревках.

Мужчина глянул на него, и тут до Бакшеева дошло: это же штурман Заикин, который стрелял в него из ракетницы на гольце Окунь. «Так вот ты где, штурман», – подумал Бакшеев. Так, значит, это о нем он слышал на лодочной станции, где хвалили сделанные им лодки. Были они одна лучше другой: легкие, ходкие, устойчивые и, что особенно важно, сухие, совсем непротекавшие. Рассказывали, будто бы однажды смастерил Заикин планер и хотел на нем сигануть с девятого этажа.

«Узнает или нет? – думал он. – Ведь сколько лет прошло».

– Говорят, вы и планеры делаете? – не раскрывая себя, спросил Бакшеев.

– Говорят, в Москве кур доят, – Заикин коротко рассмеялся. – Раньше пробовал. Только кому они нужны, мои планеры? Вот лодки заказывают. Планер что, его в хозяйство не пристроишь. Одна морока с ним. У нас под домом в подвале у ребят клуб. Отдал им, думал, хоть они займутся. Побаловались, потом запихали в кладовую.

– Вы что, летали? – спросил Бакшеев.

– Нет, разве что только во сне, – Заикин на секунду замолк, пошарил по комнате глазами, подтянул к себе стул, обмахнул его тряпкой, подвинул Бакшееву.

Заикин не признавал, а быть может, и не хотел признавать его.

– Я ведь планер не для красоты делал, – продолжал Заикин. – На нем вполне можно было летать. Смастерил по книгам, но своей, облегченной, конструкции. Я тут инженеров пригласил посмотреть. Они меня просмеяли: «велосипед изобрел!» Тогда я дельтаплан сделал. Испытывал здесь, с этого балкона. Привязал груз и пустил. Мальчишкам моя идея понравилась, стали собак с балкона пускать, а соседи меня чуть в сумасшедший дом не отправили. Написали жалобу, что я дурной пример подаю.

– Можно, я ваш планер посмотрю? – попросил Бакшеев.

– На кой он вам сдался?

– Вы знаете… – Бакшеев запнулся на полуслове. Он хотел назваться, но, взглянув на себя глазами хозяина, решил не раскрываться, пусть все останется так как есть. – Я когда-то летал на планерах, – схитрил он. – Если вы разрешите, то я попробую.

– Берите, если его не растащили или не сожгли, – порывшись в кармане, Заикин протянул Бакшееву трешку. Ивана бросило в жар: ему, здоровому мужику, инвалид давал на чай.

– Да вы что, смеетесь?

Он торопливо засунул трешку Заикину в карман и вышел.

С этого дня он перестал брать деньги. А через неделю в «кабинете» произошел скандал с напарником – хмурым, неразговорчивым мужиком, которого Бакшеев про себя окрестил «немым».

– Чего это ты, паря, начал свои порядки устанавливать? – не глядя на Бакшеева, сказал он. – Чего людей обижаешь?

– Я обижаю? – удивился Бакшеев. – Откуда ты это взял?

– Ты вот что, дурачка не строй, – зло сказал напарник. – Может, там у тебя на книжке тысячи лежат, напахал, поди, пока летал. Только к нам со своим уставом не лезь.

– Ну, так что же ты растерялся, взял бы и пошел в летчики. Или трешки собирать легче?

– Ты клиентов портишь, паря. Они дают не потому, что ты им нравишься. За работу дают. Они не хотят быть хуже других, а ты их унижаешь. Раз попал сюда, подчиняйся, а не то шею свернем.

– Ты, что ли, свернешь?! – вскинулся Бакшеев, чувствуя, что теряет над собой контроль. – Видел я таких. Что, тебе трешка дорогу в рай откроет? Все умирают одинаково: богатые и бедные. И еще никто с собой туда ничего не прихватил.

– Ты еще мне мораль читать будешь? Закрой свою поганую пасть.

Вот этого Иван уже вынести не мог. Схватил напарника за грудки, пристукнул о шкаф и, собрав сумку, вышел на улицу.

В тот же день Бакшеев уволился. До этого случая не было повода, а нашелся повод – и он уволился.

Все свободное время Бакшеев стал пропадать в центральной диспетчерской. Он приходил сюда с утра, точно на работу, усаживался на стул, который стоял возле окна, и сидел, разглядывая перрон, стоянку самолетов, проезжающие машины. Все было знакомо, привычно, будто он всю жизнь провел здесь. Установленные на пульте динамики то и дело что-то требовали, угрожали, ругались: кому-то срочно нужна была заправка, кто-то просил тягач, питание. Все потребности, все нужды аэропорта сходились, замыкались в этой комнате. Иван узнавал знакомые голоса пилотов, улыбался, когда в разговор влезал Короедов. Совсем недавно он сам сидел в кабине и точно так же возмущенно требовал заправить его самолет.

– Ну разве можно все упомнить? – жаловался Бакшееву рыхлый, похожий на перезрелый груздь старший диспетчер Василий Колодин. – У меня же голова не Дом Советов. На стоянке всего один свободный топливозаправщик. Не могу же я враз заправить три самолета. И с этими пассажирами беда, всю зиму сидят, а лето настанет – валом валят. Думал, спишусь на землю, поживу спокойно. А здесь, того и гляди, в ящик сыграешь. Вон, Самокрутов уже бежать навострился.

– Ты, Вася, заправь в первую очередь бодайбинский рейс, – советовал Бакшеев. – Бодайбо работает только днем. У летчиков времени в обрез. А рейс на Киренск отмени, дай команду, чтоб мирнинский рейс на обратном пути у них сел. Загрузки в Мирном почти нет, пассажиры сейчас в основном на север прут. А придет самолет с Бодайбо, ты его на Братск разверни. И налет ребятам будет, и пассажиров развезешь.

– Ну, Ваня, ну голова! – восхищался Колодин.

– Давай на мое место, – предлагал Бакшееву Самокрутов. – Сутки дежуришь, двое свободен, чем не жизнь? Или, если хочешь, через месяц место освобождается. Диспетчера по заправке.

Иван в ответ улыбался далекой улыбкой.

– Все на землю опуститься не можешь. Ну скажи, что мы хорошего видели? – злился Самокрутов. – Города? Да нигде дальше аэродрома и гостиницы не бывали. Наша жизнь как магнитофонная лента – прокрутил ее, а на следующий месяц все заново, те же аэропорты, те же слова, та же музыка. Я вот часто думал, почему ты с Ротовым ругался. Ну, чего тебе недоставало? Я замечал, он тебя уважал, хоть и ругал. Считался с тобой. С другими нет, а с тобой считался. Вел бы ты себя по-иному, он бы, глядишь, пристроил тебя в хорошее место.

Вечером после смены в диспетчерскую заглядывал Короедов, и сразу же в комнате, где сидели списанные пилоты, становилось тесно от его хриплого голоса.

– Иван, ну что ты здесь сидишь?! Что, еще не насмотрелся на своего дорогого механика?! – громко кричал он. – На ипподром пиво привезли. Пока ты здесь штаны протираешь, разберут!

– Петь, у тебя что, живот болит? – интересовался Бакшеев. – Кричишь – ушам больно.

– А я иначе не могу! – гоготал Короедов. – У меня голос командирский, стоит мне гаркнуть, грузчики пулей на самолеты. Ну что, идем? Разберут ведь.

– Не разберут, – усмехаясь, отвечал Бакшеев. – Да и нельзя мне, врачи не разрешают.

– Вот тебе раз! Вчера можно было, сегодня нельзя. Ты их больше слушай, они и так полжизни у тебя отняли, а ты все на них оглядываешься. Плюнь! У меня сосед врач, так он говорит: есть желание – выпей. Я так и поступаю, себя не ограничиваю и тебе не советую.

Бакшеев смотрел на плотное, отсвечивающее синевой лицо Короедова, на бледное, жаркое небо и сдавался, шел на ипподром. Но однажды Бакшеев пришел на ипподром один, без Короедова. Буфет был закрыт, и он, поглядывая на часы, присел на скамейку. И вдруг увидел Проявина. Появился тот откуда-то сзади, из-за кустов, покрутил по сторонам своей птичьей головой.

– Володя! Проявин! – окликнул его Бакшеев.

Проявин вздрогнул, оглянулся и, точно что-то припоминая, посмотрел на Бакшеева.

– А-а-а, это ты, Иван, – наконец-то признал он. – Я думаю, кто это меня зовет? Ты что, давно здесь? – По-стариковски шаркая ногами, Проявин подошел и плюхнулся на скамейку рядом с Иваном. – Тяжело? – спросил он и сам же ответил себе утвердительно: – Конечно, тяжело: жара!