Взлетная полоса - Анатолий Галиев

Мордвинов посмотрел на комдива с опасливым интересом:

— К чему ведете?

Коняев встал на цыпочки, постучал по впалому животу скульптуры, потом оглядел улыбчатую голову и сказал серьезно:

— Когда умирают — это больно, Степан Кузьмич. И не только тому, кто умирает. А мне лично вашего этого каменного товарища не жалко! Вы его заставили свою смерть как мармелад кушать… Он ее, можно сказать, дегустирует со сладострастием. Не мужик он, не боец и, извините, не пролетарий… Так, Ваня голый… У меня под Черным Яром в девятнадцатом кузнец был из Ахтубы, Сырцов. Помнишь, Дань? Ему, бедолаге, ногу снарядом оторвало. Так он хрипел от боли, но полз… Так и помер, руки выбросив вперед.

Чтобы до вражеского горла и в смерти достать… Вы уж извините, Степан Кузьмич, за откровенность. Что думаю, то и говорю. А теперь организуем чай. — И он долго, со знанием дела, колдовал над заваркой.

Чай пили молча. Мордвинов взглянул на «Комсомольскую правду», постеленную на столе, сдвинул чашку и прочитал: «Из Новосибирска сообщают. Самолет «Наш ответ» с летчиком Шестаковым и бортмехаником Фуфаевым на борту, совершающий рекордный перелет Москва — Токио, сегодня благополучно достиг столицы новой, советской Сибири…»

— Старо! Они уже в китайском городе Наньяне. Была телеграмма, — заметил Коняев. — Потом долетят до Окаямы, это уже в Японии. Числа первого-второго сентября будут в Токио. Трудный перелет. Двенадцать посадок. А места какие пролетают? Тайгу, пустыню…

— Зачем? — озадаченно спросил Мордвинов. — Объясните мне, комдив, зачем в такое сложное время гнать куда-то к черту на кулички самолет и двух прекрасных парней? Для рекорда? Ну, пролетят они без аварии — ура! А если упадут? Конфуз на весь мир! Объявили же, самолет Р-3 из всех наших советских лучший, мотор тоже наш, советский! А если откажет? Это не просто сорвали рекорд, это минус всей нашей авиации!

— Потому и послали, что время такое, — тихо сказал Коняев, — А упасть они не имеют права. Золотые ребята! Не упадут!

— Это такой же самолет, на котором в прошлом году в Европу летал Громов? — заметил Кауниц.

— Точно такой! — подтвердил комдив. — Прекрасная машина.

— Это так, — согласился Ян. — Но я не об этом, товарищ Коняев, я совсем о другом! Я как раз в прошлом году в начале сентября в Риме был. И, я полагаю, Степан Кузьмич недостаточно хорошо понимает, что это в действительности означает. Наш, советский, самолет там, у них! Это факт совсем не технический, это — факт классовой борьбы! Вы только представьте: над Римом, где за нарисованный на уличной стене серп и молот забивают рабочих насмерть велосипедными цепями и дубинками черные рубашки фашиста Муссолини, появляются красные звезды! Я видел, как люди плакали от радости! От сознания того, что есть на земле наша страна. Наш посол сказал, что летчик Громов одним своим прилетом сделал бессмысленными усилия их пропаганды на целый год!

— А такие самолеты в армии есть? — не унимался Мордвинов. — Или только для рекордов?

— Есть.

— И на каждом — свой Громов?

Коняев внимательно посмотрел на него и сказал спокойно:

— Стараемся, чтобы это было так. Будем растить новых Громовых. В Англии есть авиационные клубы. Дело стоящее. С них скоро и начнем!

— С аэроклубов? — спросил Ян.

— Безусловно! — стукнул ладонью по столу Коняев. — В каждом пролетарском центре, в каждой губернии, в каждом уезде! И знаете что? Лучших пилотов-инструкторов в эти клубы не пожалеем, от себя с кровью оторвем, а отдадим! И самолет первоначального обучения Поликарпову заказан, такой, чтобы ручку бросил — и он сам летит!

— Запишите меня первого… — оживился Мордвинов.

— Вы не годитесь для этого, староваты, — лукаво ответил Коняев. — Вы лучше наши героические кумполы и глины вымешивайте! Потомству на светлую память!

— Это мысль, — согласился художник. — С вас первого и начнем!

— Хорошо бы, да я на месте не сижу.

Мордвинов, лукаво щуря глаза, стал рассказывать, как в двадцать первом году в Севастополе в бытность свою художником при штабе пятьдесят первой стрелковой дивизии согласился по просьбе помощника лекаря написать его портрет в рост масляными красками.

Лекпом собирался жениться и решил преподнести невесте свой портрет. Холст нашелся, счистили краску с портрета Керенского, который при Врангеле штабисты-монархисты закинули в подвал, Жених был неказист собой: махонький, худенький, кривоногий, с унылым вислым носом и оттопыренными ушами. К тому же сильно рябой. Но на портрете желал увидеть себя мужественным и красивым. Еще пожелал, чтобы написал его Мордвинов непременно при орудии, со снарядом в руках, Лекпом он был толковый, и красноармейцы-батарейцы его уважили. Выкатили серо-зеленую трехдюймовку, дали ему в руки снаряд, Мордвинов старался вовсю: приукрашивал парня как мог. Красноармейцы заглядывали через плечо, кричали лекпому:

— Вроде ты, а вроде и нет!

Лекпом сам обегал полотно со всех сторон, взмокший от волнения, просил умильно:

— Ротик бы поменее… Чегой-то он у вас на лягушачий образец скидывается! Опять же, волос на голове редкий! Вы уж его погуще, погуще!

Мордвинов вздыхал, но делал шевелюру погуще. Через три дня лекпом работу принял, выставил спирт и ведро свежих бычков на уху — гонорар. Сам же быстро исчез и вскоре привел невесту — в белых носочках, атласном платье с рюшечками, с большими красными руками и растерянным пухлощеким лицом. Она долго, растерянно смотрела на портрет, часто моргала. Потом неожиданно присела и заплакала, затопала ногами и закричала во весь голос:

— Ой, мамочки! Страх-то какой! Не пойду я за такого! Не пойду-у-у!..

Подобрала подол и убежала. Потом Мордвинова красноармейцы долго прятали от осатаневшего лекпома, Он искал его, размахивая наганом, и кричал:

— Где этот гад с кисточкой? Застрелю-ю-ю!..

Вот что значит натура! Как ни замазывай — она пробьется.

Они еще хохотали, когда в мастерскую шагнул адъютант. Коняев встал. Им пора было уходить. За ними вышел и Ян Кауниц.

Оставшись один, Мордвинов закрыл двери мастерской на засов. Долго сидел, задумавшись, потом сдернул мешковину с корыта со свежей глиной, подтащил корыто к станку и, засучив рукава рубахи, начал быстро и лихорадочно накидывать глину. Комдив Коняев поразил его. Он старался, пока не ушло, немедленно ухватить и удержать это первое и обычно самое верное ощущение от человека.

Под мокрыми ладонями скользила глина, на станке из серой бесформенности рождалась упрямая, настороженная голова с дерзким чубчиком-хохолком, вздернутая высоко и независимо на худой и крепкой шее, из глиняного небытия начинало проступать острое лицо с крутыми скулами, хитроватый мужицкий прищур, прямой и решительный рот с лукавой, простодушной улыбкой, из-под крупных надбровий, из глубины стрелял точный и беспощадный, все оценивающий и взвешивающий взгляд.

* * *

На станционных путях, вдали от вокзала, с боковой и тихой ветки уже отчаливал специальный экстренный поезд — паровоз с прицепленным к нему одиноким штабным вагоном, с зашторенными окнами и охраной на тамбурных площадках. Огромный черный лоснящийся локомотив рвал грудью тугой и влажный воздух, разгоняясь все пуще и пуще, будто радуясь почти невесомому для него грузу, и победно трубил навстречу быстро и послушно загоравшимся огням. Поезд шел без расписания и привычных остановок…

9

Ранним утром на стоянке автомобилей перед гамбургским отелем «Адлер» с бронзовой фигурой орла над вертящимися стеклянными дверями сидели в черном таксомоторе два молчаливых человека с бесцветными лицами, курили, следили за тем, как из гостиницы выходят постояльцы. Когда появился изящный, стройный мужчина в длинном сером макинтоше и широкополой шляпе, они встрепенулись. Пока швейцар подзывал, свистнув в серебряный свисток на цепочке, свободное такси, мужчина смотрел в серое дождевое небо, но зонтик не раскрыл, Подъехал автомобиль, мужчина сел в него и уехал.

Двое вышли из машины, быстро шмыгнули в вестибюль, Портье, высокий светлоглазый человек с прической ежиком, молча протянул им ключ от номера на деревянной груше. Они быстро поднялись по застланной коврами лестнице на второй этаж, вошли в номер. Потом один из них открыл дверь, безразлично оглядел коридор. Горничная в дальнем конце коридора поливала из леечки цветы в кашпо. Он быстро повесил на дверь табличку «Просят не беспокоить!», щелкнул замком.

В номере оба сняли пальто и котелки, включили электричество, надели тонкие резиновые перчатки и умело приступили к обыску. Они тщательно осмотрели содержимое чемодана из светлой желтой кожи, прощупали карманы и подкладку визитки и плаща, висевших в гардеробе, вывернули и осмотрели пижаму, купальный халат, в ванной перетряхнули несессер.