Ставка на мертвого жокея (сборник рассказов) - Ирвин Шоу

-- Что-что? -- Челюсть у него вмиг отвисла; он посмотрел на часы.-Лейтенант сказал, чтобы я приехал ровно в три, но я ухитрился приехать даже чуть раньше -- ведь сейчас только без десяти.

-- Сейчас десять минут пятого, Уоткинс! -- строго поправил я.

-- Что-что? -- И закрыл глаза, словно не в силах выносить моей физиономии.

-- Десять минут пятого,-- повторил я.-- Разве тебе не сказали, что с полуночи все часы переводятся на час вперед, чтобы наше время совпадало с французским?

-- Боже! -- прошептал пораженный Уоткинс.-- Ах, бедный я, несчастный! -- В лице у него не стало ни кровинки, оно все обмякло, как у пациента после анестезии.-- Что-то я слышал на этой неделе, но сегодня ночью на квартире не был, а утром... у меня отгул, вот никто в гараже и не удосужился мне сообщить. Ах, бедный я, несчастный я... Мамочка! Где сейчас лейтенант?

-- В данную минуту, вероятно, где-то в районе собора Парижской богоматери, выбивается из последних сил.

Уоткинс медленно повернулся, словно боксер, который получил сильнейший удар, но все еще бессмысленно цепляется за канаты, чтобы не упасть, и уперся лбом в металлическую дверцу машины. Когда вскинул голову, я увидел в его глазах слезы. Так и застыл передо мной, со своими кривыми, по-кавалерийски изогнутыми ногами, ссутулясь в аккуратно отглаженной форме; его худое, жестоко выбритое лицо типичного кокни исказилось ужасной гримасой от мысли, что вот сейчас лейтенант Ронни, тяжело пыхтя, напрасно взбирается по склону Монмартра...

-- Что же мне делать,-- проговорил он упавшим голосом.-- Что, черт подери, мне делать?..

-- Ну, по крайней мере, ехать туда и ждать его, чтобы ему не пришлось возвращаться пешком и домой,-- посоветовал я ему.

Машинально, словно отключившись, он кивнул, влез в кабину грузовика, небрежным жестом сбросил с сиденья вниз букет гвоздик и поехал.

Ронни вернулся в отель в шесть часов. Услышав, как грузовичок подъехал к отелю, и выглянув из окна, я наблюдал, как он лениво вылез из машины и, не сказав ни слова Уоткинсу, устало, словно вконец измочаленный, зашагал к входу. Миновав свой номер, без стука вошел ко мне и безмолвно опустился на стул, не снимая фуражки. На воротнике у него я заметил два больших пятна от пота, глаза глубоко ввалились, как будто он не спал несколько недель.

Налив виски, я вложил стакан ему в руку. Он даже не удостоил меня взглядом, а так и сидел молча -- сразу уменьшившаяся в размерах, потрепанная фигура,-- уставившись невидящим взглядом в грязную, всю в пятнах стену над кроватью.

-- Ты слышал? -- наконец вымолвил он.

-- Слышал.

-- Армия,-- тихо констатировал он.-- Если со мной должно произойти что-то приятное, обязательно вмешивается армия.

В фуражке, съежившись на стуле, он размышлял, очевидно, об объявлении войны в 1939 году, о военной катастрофе в Бельгии менее чем год спустя; горестно покачал головой, сделал большой, долгий глоток, процедил сквозь зубы:

-- Французское время, черт бы его побрал!

Я долил виски в его стакан.

-- Как же это я опростоволосился? -- сокрушался он.-- Ведь давно воюю...

-- Что произошло? -- поинтересовался я, надеясь, что рассказ поможет ему прийти наконец в себя.

-- Ничего.-- Он фыркнул.-- Пришел я к ней пять минут пятого. Уоткинс догнал меня за квартал от ее дома. Ты видел эти цветы?

-- Да, видел.

-- Как предусмотрительно с его стороны, не находишь?

-- Да, конечно.

-- Она готовила канапе1 для гостей, с сардинами,-- все пальцы в масле.

-- Рассердилась?

-- Не совсем так... Рассказываю, что случилось,-- хохочет! Так, что я стал уже опасаться, как бы не задохнулась. Никогда в жизни не слышал у женщины такого хохота.

-- Ладно, Ронни,-- мне не хотелось бередить его рану,-- расскажешь как-нибудь в другой раз.

Ронни упрямо замотал головой.

-- Нет-нет, сейчас! Наконец, сладила с диким приступом хохота, поцеловала меня в лоб. "Что поделаешь, дорогой, против судьбы не попрешь. Останемся хорошими друзьями" -- вот ее слова. Ну что сказать на это? Налил я себе виски, и сидели мы молча.

-- Потом попросила меня помочь ей с бутербродами,-- вдруг снова заговорил Ронни.-- Открывал пару банок тушенки -- порезал палец.-- И протянул мне правую руку: противный, зазубренный порез, с запекшейся кровью.-- Вот сколько крови потерял за всю эту проклятую войну -- просто смешно. Ее друзья явились раньше -- в четыре пятнадцать. Сожрали все, до последней корки! Пришлось открывать еще три банки тушенки. Поглощали бутерброды, а сами все осуждали американскую армию. Эмиль тоже пришел раньше -- в четыре тридцать пять.

Ронни называл время точно, как заправский машинист.

-- Его средневик выиграл,-- с горечью сообщил он, как будто это последнее событие ему труднее всего вынести.-- Нокаутом в первом раунде. Эмиль выпил три стакана виски подряд -- отмечал победу своего любимца -- и все похлопывал меня по спине, называл "mon petit Anglais" и пытался продемонстрировать передо мной, как проходил бой. "Три удара левой, "mon petit Anglais", быстрые, как молнии, и все в нюхалку, и прямой правой -прямо в челюсть! Это похуже снаряда. Его противник не мог прийти в себя целых десять минут". Эмиль, в хорошем расположении духа, даже позволил Виржини попрощаться со мной наедине в прихожей.-- Ронни с трудом улыбнулся.-- Она измазала мне маслом от сардин всю форму. И еще поделилась со мной кое-какой информацией: что испытывает угрызения совести, ей не по себе и пришло время поговорить откровенно. При этом как-то странно себя вела: мне все время казалось -- с трудом сдерживается, чтобы снова не расхохотаться. Сказала, что знакома с Эмилем с тридцать седьмого года, что не жила в семье с пятнадцати лет -- семья ее в Ницце, они никогда и не бывали в Париже. А Эмиль никогда не был в Сопротивлении -- я узнал об этом от ее друзей. Всю войну занимался контрабандой масла из Нормандии.

Ронни медленно, как будто это доставляло ему острую боль, поднялся со стула, словно человек, у которого ноют все кости.

-- Мне нужно уйти. Мне просто нужно сейчас уйти.-- Повернувшись ко мне, долго в упор глядел на меня, мрачно о чем-то размышляя, потом объявил каким-то таинственным тоном: -- Не удивляйся ничему, что бы ты обо мне ни услышал.-- И, еле передвигаясь, удалился,-- казалось, кости отказывались повиноваться ему под упитанной плотью -- куда девалась воинская выправка. Я слышал, как он вошел в свой номер, как скрипнули пружины, когда он всем своим весом бросился на кровать.

На следующий день я заметил в Ронни перемену. Где бы он ни появился, от него исходил сильный запах особой, сладкой туалетной воды; у него появилась привычка засовывать в рукав носовой платок. И ходить он стал как-то странно -- семенить маленькими шажками,-- а в речи вдруг появилась шепелявость, что, несомненно, не могло не раздражать, особенно в человеке, который, судя по его внешности, мог командовать полком. Встреч со мной он теперь избегал; кончились долгие дружеские, приятные беседы у меня в номере. Когда я приглашал его пообедать вместе, начинал как-то нервно хихикать и утверждал, что никак не может, так как все эти дни ужасно занят.

Неделю спустя ко мне зашел английский медик -- унылый, седеющий капитан, специалист, как выяснилось, по психическим расстройствам и случаям боевой усталости.

-- Скажите, лейтенант, не могли бы вы мне помочь? -- спросил он, после того как я ему сообщил, что знаком с Ронни почти год.-- Меня очень интересует ваш друг, лейтенант Биддел.

-- А что с ним? -- осторожно поинтересовался я, удивляясь, почему Ронни ничего мне не сообщил.

-- Пока я до конца не уверен... Вам не приходилось замечать в нем некоторые странности? Что скажете?..

-- Ну...-- начал я, затрудняясь ответить на вопрос, который явно мог причинить неприятности Ронни,-- кто знает? А почему вы спрашиваете? В чем дело?

-- На этой неделе лейтенант Биддел три или даже четыре раза приходил ко мне с совершенно необычной жалобой... самой необычной.-- Капитан, видимо, колебался, стоит ли продолжать, но потом призвал на помощь всю свою отвагу.-- Какой смысл в недомолвках? Он считает, что ему следует навсегда уволиться со службы.

-- Что такое? -- изумился я.

-- Заявляет, что совсем недавно обнаружил... ну... мы с вами взрослые люди, незачем ходить вокруг да около. Не в первый раз слышим подобные жалобы, особенно во время войны, когда люди вырваны из обычной, нормальной жизни и лишены женского общества на долгие годы.-- Он помолчал.-- Буду с вами откровенен: лейтенант Биддел утверждает, что в настоящее время... чувствует непреодолимое влечение... к мужчинам.

-- Ах,-- вздохнул я,-- бедняга Ронни! Так вот в чем дело! Эта туалетная вода, носовой платочек в рукаве...

-- Внешние признаки все это подтверждают, конечно -- духи, манера речи и так далее. Но он мне никак не кажется таким типом, хотя в моей практике многое приходилось видеть, так что удивляться ничему не приходится... вы понимаете. В любом случае, по его словам, он сильно опасается, что если и в дальнейшем останется в военной среде... то будет окончательно соблазнен и ему придется совершить... такой акт, больше не таясь. А этот шаг с его стороны, несомненно, приведет к нежелательным для него серьезным последствиям. Поговорил я с приятелями офицерами, конечно, как можно тактичнее, и с его шофером, и все они, кажется, были крайне удивлены моими словами. Слышал, что вы с ним самые близкие друзья, поэтому пришел к вам, надеясь, что вы проясните мне возникшую ситуацию.