Я и мой автомобиль - Леонид Лиходеев

Исходя из вышеизложенного, суд вынес приговор — год условно. Это устраивало всех. Волки были сыты, овцы были целы. Сименюк тряхнула желтыми кудрями, прокурор сглотнул слюну, Сорокин победительно осмотрел суд.

Сорокин собрал бумаги, вышел и увидел Яковлева. Кивнул ему: «Здрасьте» — и пошел домой. Яковлев остановил его:

— Владимир Андреич, садись, отвезу…

— Неохота мне с тобой ездить, — сказал Сорокин. Яковлев не ответил, но почувствовал, что Сорокин поедет… И действительно, Сорокин нехотя влез к нему в машину.

— Я хочу знать, — сказал Сорокин, положив папку на колени и держась за перекладину на щитке «козлика», — я хочу знать: соображал ты, что делаешь, или не соображал?

Яковлев молча засопел.

— Да отъезжай ты от суда, чудило! Не хватает, чтобы меня увидели в твоей машине…

— Пускай видят, — сказал Яковлев, включая мотор, — мы не воровали…

— А что же мы делали, если не воровали?

Машина стронулась. Яковлев молча доехал до угла, свернул, покосился на Сорокина.

— Не воровали, и все тут…

— Слушай, — вздохнул Сорокин, — ты знал, что я буду адвокатом?

— Ну, не знал…

— Ну — знал или ну — не знал?

Яковлев ехал, думая. Он не знал, что адвокатом будет Сорокин. Адвокат закурил. Вытаскивая папиросы из правого кармана, он качнулся влево, толкнув Яковлева плечом. Яковлев словно очнулся.

— Я зла не хотел…

— Дубина ты все-таки, — ласково сказал Сорокин. — Ты вроде только что родился… Ты что, суда не нюхал? Что это тебе, кружок театральной самодеятельности?

— Я не виноват был… Я за правду сидел…

— За правду! Так я тебе должен сказать, что сегодня ты себе заработал совершенно честно ровно год тюрьмы за лжесвидетельство!

Яковлев взглянул удивленно: неужели, мол, заработал? Но Сорокин засмеялся:

— Ну, рассказывай, как все это произошло. Что тебе Крот посулил? Стройматериалы? Электрооборудование? Чем он тебя, дурака, взял?

Яковлев хотел было возразить — какой, мол, Крот, — но не возразил. Раскусил его Владимир Андреевич сразу, лучше не отмахиваться.

— Меня добрые люди попросили…

— Это Крот — добрый человек?! Да он же сволочь!

— А ты почем знаешь? — возразил Яковлев. — Подъемник достал, туф армянский достал… Все по закону…

— Туф армянский! Сам ты туф армянский! Потому он и сволочь. Он же все это кино представил так, что даже я не раскусил сразу.

Яковлев улыбнулся:

— Видишь, и ты…

Сорокин распалился:

— Ему эту бабенцию вытащить надо было — он на все пошел, в фонды полез, тебя запутал, законы нарушил.

— Законы… — проворчал Яковлев, останавливаясь перед светофором и выключая передачу. — Законы… У меня один закон: чтобы людям хорошо жилось… И весь закон… Что же я худого делаю? Хочу общество обогатить? Ну, пока еще приходится крутиться… Так не для себя же я кручусь… А люди хотят помочь, связи имеют — почему от добра отворачиваться?

— Зеленый свет, — сказал Сорокин.

За «козликом» раздался нетерпеливый короткий сигнал: Яковлев закрыл кому-то дорогу. Он вскинулся и поехал, рассуждая:

— Надо жить по общественной пользе. По выгоде. Но не для себя, а для общества…

— Это ты мне уже говорил. И про жалость и про выгоду. Хочешь ты, Иван Ефимыч, жить по выгоде, а живешь по жалости. Ты и те «виллисы» жалел, и лес жалел, и эту чертовку пожалел… Ты только себя не жалел…

Яковлев осторожно объехал длинный прицеп.

— Почему ж она чертовка? У ней дети есть, муж…

— Потому что такая баба, если начнет торопиться, отца родного собьет! Это же — во!

Сорокин сжал кулак, показал Ивану Ефимовичу.

— А куда ей торопиться! — вяло возразил Яковлев.

— Она эту жизнь крутит как шарманку, играет на ней что хочет!.. — выпалил Сорокин. — Поверни в следующий переулок… Выгода! Ты думаешь, что ищешь выгоды для общества, а на самом деле проявляешь одну жалость! Безлесные районы пожалел — в тюрьму попал, эту бабу пожалел — в подставные свидетели пошел… Тебе не выгода от земли нужна, тебе просто жалко ее, ты и крутишься, как в проруби… Останови возле того дома…

Машина послушно остановилась, чиркнув колесом по бровке. Сорокин открыл дверцу.

— Ты хоть знаешь, в какое положение меня поставил?

— Чего — положение?.. Дело выиграно…

— Слушай… Я же не знаю свидетелей… Я играю вслепую… Я же не знаю, кого мне подсунут… Почему ты меня не пожалел?

— Тебя? — Яковлев подумал. — Тебя — другое дело. Ты свой… Свои — сочтемся и без закона… Я, если бы знал, что ты адвокат, еще, смелее пошел бы… Все же свой, неужели же… Того…

— Да тебя же свой Васька заложил! Свой же! С одного котелка кашу ели!

Яковлев удивился:

— Ну и что? Бывает… Совести, значит, не хватило… А ты, Андреич, вроде бы и не рад, что эта баба на свободе?

Сорокин засмеялся:

— Есть же закон, понимаешь? За-кон! Если закон станет над людьми, всем будет выгодно и никого жалеть не придется… Каждый получит, что ему следует. Это же и есть справедливость! Туф армянский!

Яковлеву не хотелось расставаться. Он попросил папироску: курил редко и курева при себе не держал. Пустил дым, неглубоко затянувшись.

— Ты свой, Андреич. Это вроде бы я сам себя пожалел… Себя жалеть не приходится для общественной пользы…

— Дубина! — весело сказал Сорокин. — Будь здоров! В следующий раз, когда приедешь лжесвидетельствовать, позвони. Хоть посоветуйся!.. Как там твои дела?

— Помалу… Приезжай… На вальдшнепов приезжай… Хозяйке поклонись… И не обижайся, Андреич. Материальные фонды на улице не валяются… И связи у этого ответственного работника есть… Пригодится в хозяйстве.

Он протянул Сорокину руку, и Сорокин пожал ее, улыбаясь в душе…

От автора

Во двор въезжает катафалк.

Это не ко мне.

Это к Сфинксу.

Яков Михайлович, я не успел с вами расстаться за множество лет моих, которые совпали с вашими годами. Зачем вы так неожиданно?

Вас не помиловала смерть, Яков Михайлович, и я не знаю, стала ли афоризмом ваша угроза поставить мне двойку за веру в предопределенность. Может ли шутливая угроза сделаться мудростью? Кто мне теперь ответит?

Вы жаловали меня и, когда я был еще отроком, пересказали слова какого-то святого: «Человек падает по своей воле, стоит же волею господа». Яков Михайлович, я понял вас. Святой был не прав. Человек стоит своей волей. Падает же — волею господа. Вы были правы — труднее всего воспитать одного человека: самого себя…

Вас проводит ваш зять, который занимается дистанционным управлением. Он знает точно, какими будут дороги через сто лет. Я не знаю. Я не провожу. Я не хочу вас видеть таким, каким не хочу видеть. Мне это не все равно. Есть время сходиться и время расставаться. Что такое расставание, Яков Михайлович? Вы нам этого не задавали. Я не знаю, что это такое. Вы же не станете спрашивать нас то, что не задали? Впрочем, если вам нужно, поставьте мне двойку.

Во двор въезжает катафалк.

Это не ко мне.

Это к Сфинксу.

Яков Михайлович, помните, как мы с вами ели капусту под Новый год?..

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Карпухин лежал на пляже как распятый, задрав бороденку, чтобы солнце прогревало шею. Он считал, что такое прогревание полезно для его здоровья.

Яковлев хорошо заплатил карпухинской братии. Чайная действительно получилась выдающаяся — со всего района ездили смотреть. Начальство как бы зауважало Ивана Ефимовича, поскольку могло включить эту чайную в число районных достопримечательностей. Скоро сказка сказывается, да не скоро материальные фонды добываются. Есть время строить чайные и есть время делать следующий шаг. Яковлев по немногословности своей только что заикался на сей счет, но заикался с цифрами в руке. И на данном этапе исторического развития добился немалого — начальство уже слушало.

Конечно, Карпухину как узкому специалисту все эти страдания были безразличны, но, с другой стороны, перспектива крупных реставрационных работ маячила перед ним весьма призывно, и он боялся одного: чтобы не вышел Спас из районного подчинения, чтобы не захватили инициативу какие-нибудь конторы.

Ромка сдержал слово — достал Яковлеву кое-чего. Яковлев то ли своим умом дошел, то ли вычитал где, но мысль использовать землю на всю катушку со всеми приложенными к ней ценностями не оставляла его. Хотел он быть богатым, этот парень, у которого и водки-то прилично выпить было не из чего.

Земля — мать богатства, а труд — отец его. И все дело в том, как папаша ухаживает за мамашей. Ласкает ли, ценит ли, или же, напившись, дерет поперек рожи как неродную. Все дело в том, велит ли он мамаше сапоги с него, дурака, стаскивать, старея до срока, или же пироги печь, разумно прикидывая содержимое сусека, румянясь от довольства.