Том 1. Великий град трепангов - Венедикт Март

на кораблях Добровольного флота. Некоторое время служил в артиллерийском дивизионе Белой армии на о. Русский. Стихи писал с детства, как и прочие братья Матвеевы, заполнявшие своими сочинениями домашний журн. «Мысль». В 1919-1920-х гг. публиковался в газ. «Эхо», журн. «Лель» и «Творчество», в начале февраля 1920 г. подписал «Манифест дальневосточных футуристов», участвовал в лит. вечерах во Владивостоке и Чите (январь 1921).

Н. Ф. Насимович-Чужак посвятил Эльфу-Фаину одну из статей цикла «Дальневосточные поэты» (Неделя. 1920. № 3), отметив «полное бессилие содержания», «слабосильность <…> формы», «типично газетные слова» и «поэтическую недоношенность» Фаина. «Слабый, неорганизованный юноша, – писал он, – надсадно извивается пред Духом в своей жалкой комнатушке, – третий этаж направо, минуя помойную яму, – угрожая небу детскими кулачками». Все это не помешало Н. Асееву посвятить Фаину свою «мировую поэму» «Единственный житель города» (Бирюч. 1920. № 1, март. С. 5) – однако, перепечатывая поэму в сб. «Бомба» (1921), Асеев посвящение снял (видимо, вследствие конфликта с В. Мартом и отхода Фаина от футуризма).

Точные обстоятельства смерти Эльфа-Фаина неизвестны. А. Несмелов наряду с «чрезвычайно даровитым» В. Мартом вспоминал «его брата Фаина (фаин, китайское слово, обозначающее особое состояние после курения опиума), конечно же, наркомана и вдобавок еще и клептомана, уехавшего в СССР и там, по слухам, расстрелянного за участие в грабеже» (Несмелов 1995: 231). Согласно сведениям членов семьи, в действительности Г. Н. Матвеев умер в тюремной больнице; Н. Матвеев-Бодрый уточняет в дневнике: «Умер Ганя на тюремной больничной койке – в Иркутском централе, куда он попал на 5 лет, будучи осужден на 5 лет за кражу боа и дроби… Сгубила его наркомания, опиум, гашиш… Толкнул его на этот путь и брат Венедикт Март» (Архив Н. Н. Матвеева-Бодрого в ХКМ им. Н. И. Гродекова. Ф. 10. Оп. 1. Дд. 1-1700; дневники и записные книжки. Дд. 340 (с 1902 г.) – 709 (1977 г.)); цит по: Кириллова 2017:241. Некоторые стих. Фаина приведены нами в приложении.

28 марта 1919 г. в ЛХО состоялся «Вечер критики», посвященный обсуждению сб. «Фаин». Газетный отчет гласил:

«Клуб Литературно-Художественного Общества к 9 часам почти полон. Все присутствующие знакомы друг дугу. Определился постоянный контингент посетителей. Преимущественно журналисты и художники. Иногда мелькают студенческие куртки. Атмосфера дышит тем дружеским теплом, которое встречается лишь в среде русских свободных художников, материально не обеспеченных, но роднящихся духом, широкими замыслами и мощными мазками.

Председатель общества открывает собрание и сообщает, что сегодняшняя пятница посвящается критике нового поэтического произведения «Фаин», двух молодых поэтов В. Марта и Эльфа. <…>

Поэты В. Март и Эльф читают из книжки «Фаин» избранные произведения. Нужно сознаться, читают не выигрышно.

Выступления критиков сначала вялые вскоре оживились. Было три характерных течения в критике, которые мы кратко отметим. Первое течение, преимущественно объективной оценки, дал С. Третьяков. Остановясь на основных элементах поэзии: фабуле и связанной с ней идее, ритме, звуке и образности, он отметил некоторое преобладание идейности в поэзии В. Марта.

Есть в стихах какой-то пятый элемент, который кроется за произведением. Он не может быть воспринят, так как для этого нужно было бы переродить нашу психологию.

Закон наркоза, разбивающего концентрацию мысли, проходит через всю книгу.

Касаясь субъективной оценки, С. Третьяков отмечает лишь два ярких образа, оценивает невысоко ритм, делая нелестное сравнение с газетной прозой.

Следующее характерное мнение – восторженного преклонения перед течением в поэзии, знаменуемым стихами В. Марта, – обрисовано было Троицким.

Он отвергает объективные оценки в поэзии и считает Марта великим, так как он ушел дальше, чем все.

«Март не смотрит на стоящего рядом, а углубляется в бездны своей души.

В его стихах нет мысли или темы, он весь в словах. Они говорят многое. Это творчество только для избранных».

А. Богданов, со всей тяжестью классической школы в поэзии, обрушивается на «Фаина» и дает третье критическое освещение этого произведения.

Подтверждая объективную оценку в искусстве, он приводит слова Толстого, который говорит, что самое правдивое определение таланта происходит в момент передачи автором своих переживаний слушателю или читателю. «Фаин» не оставляет после себя следа. Автор ушел из области действительности в область кошмара.

Эти три мнения легли в основу дальнейших прений. Выступления были многочисленны. Публика вообще держалась несколько выжидательно, предпочитая слушать. Но слушали внимательно.

Вторично выступая, Третьяков отметил удачливые, звучные «слова» Марта, добросовестно иллюстрировал выборками свою похвалу.

Поэту Марту было предложено самому высказаться – что основного в его стихах, на что последовала горделивая реплика:

– Мои стихи каждый понимает так, как он хочет.

Причем на стихотворение «Камень, женщина и дохлая кошка» автор указал как на отражающее наиболее его душевный уклад.

В резюме при закрытии вечера председатель отметил, что в прениях молодые поэты были несколько отодвинуты на второй план спорами «о старом и новом»

[Б. п.]. Вечер критики // Эхо. 1919. 1919. № 25, 30 марта. С. 5; цит по: Крусанов 2003.

В том же номере газеты с большой рецензией выступил Б. Шуйский (Б. П. Лопатин):

«Дав название сборнику своих стихотворений «Фаин», что означает по-китайски «творчество» (экстаз или транс), поэт как бы подсказывает критику исходный пункт для рассуждений об его стихах.

Как истый индивидуалист, Март не идет к читателю и не зовет читателя к себе. Он разрешает лишь к себе приблизиться тем, кто «в этих буквах видеть жаждет». Но и приближающихся Март готов упрекнуть в недостаточной осторожности: «вы в сердце прогулялись, высматривая… нестронутую боль. И вы изящно там распахивали боль послушной тростью».

Подойти к Марту и не тронуть «боль» его – нельзя. Он пишет болью, но только болью не сердца, а мозга. Тросточка, конечно, неподходящий инструмент для анализа, но нет нужды «распахивать» эту боль. Она сочится из каждой пары строчек сама, не утруждая читателя-критика прибегать к хирургическим инструментам.

Мысли-боли возвышают Марта и непонявшему поэта, откинувшему книгу, он горделиво говорит:

«…сам откинься прочь – к доступному:

– к себе.»

Мы не откинули книгу, а внимательно прочли до конца.

Мы следили, как мысль Марта поднимается «с бездн мозга до звуков слов туманных».

Мы следили за тем «чрезвычайным» «всем»’, на что намекают его слова, за той «тревогой мозга», которая заставляет его творить «без скобок суеты».

Но дальше тревоги, очень осязаемого мученичества «уязвленного творить», мы не можем проследить Марта.

Его нет, нет в этой книге, названной «творчеством». Чувствуется, как Март вырастает под бичом мятущегося к познанию мозга и, вырастая, чувствует себя все более и более маленьким. И совсем как робкий, не туда попавший, стонет поэт: