Ликвидация - Бондаренко Вячеслав Васильевич

Втроем они уперлись в задний борт грузовика. Старый мотор почихал и наконец с явным облегчением заработал. Лейтенант-медик уже на ходу забрался в кузов. Гоцман, Арсенин и плачущая Галя махали вслед.

Марк, покачиваясь в кузове, безучастно смотрел на удаляющийся дом…

В управленческой столовой была порядочная очередь. Тишак, стоявший у самой раздачи, призывно замахал руками, да и сотрудники других отделов явно не прочь были пропустить Давида, но он только хмуро отмахнулся. Очередь — отличный повод для того, чтобы подумать. Ты при деле и в то же время ничем не занят.

Подавальщица погасила штампиком очередной обеденный талон. Первое было не ахти — суп с непонятным серым жиром и несколькими разваренными макаронинами, зато на второе неожиданно дали вареную картошку с непривычным, резко пахнущим маслом, по виду похожим на постное. Конечно, с коммерческой столовой и тем более рестораном не сравнить, но обедать там каждый день было Давиду не по карману. Видимо, хозуправление надавило на обком и «завернуло» в УГРО остатки ленд-лизовских запасов. После горячей картошки с маслом даже настроение поднялось, и третье — привычный компот из сухофруктов — Гоцман поглощал уже вполне добродушно, поглядывая на окна столовой, по которым ползли струйки редевшего на глазах дождя.

На выходе он столкнулся с Кречетовым. Офицеры обменялись рукопожатием и дальше по коридору шли уже вместе. Вдоль стены выстроились пятеро задержанных, рядом стояли двое солдат конвойных войск МВД — низенький, коренастый, с симпатичным открытым лицом и медалью «За отвагу» на гимнастерке и другой — большой, кряжистый, немного похожий на медведя. Завидев офицеров, оба бойко повернулись к ним, встав по стойке «смирно».

— Представьтесь, — сбавив шаг, обронил Гоцман.

— Рядовой Лужов.

— Младший сержант Охрятин.

— Новенькие?

— Так точно, товарищ подполковник! — хором отозвались конвоиры.

— Вбейте себе в мозг: к арестованным спиной не повертываться. Кру-гом!..

В кабинете Якименко выложил на стол три пистолета ТТ. Кречетов по очереди взял каждый из них, внимательно осмотрел. А Гоцман только небрежно приподнял один за рукоятку и отложил в сторону.

— Провели облаву на Соборке, — рассказывал Якименко. — От, взяли три ствола на пятерых. Один, подлюка, даже шмальнуть успел. Но — желторотый, целить не умеет.

— Откуда столько удачи? — поинтересовался Гоцман, устало опускаясь на стул.

— Говорят, нашли у катакомбах…

— Угу. Прямо в заводской смазке, — хмыкнул Гоцман.

Кречетов протянул ему ТТ:

— Посмотри. Заводские номера сбиты.

— А у тебя шо, Михал Михалыч?.. — Гоцман, вертя в руках пистолет, взглянул на тихо сидевшего в углу Дов-жика.

— Вот… — Майор встал, положил на стол старую фотокарточку. — У Чекана до войны была подруга. Воровайка Ида Косетинская.

— Ух ты, какая цыпочка!.. — восхищенно воскликнул Якименко, увидев снимок.

Гоцман, неодобрительно покачав головой, забрал фотографию от греха подальше.

— Косетинская… Полячка, шо ли?

— Не знаю, — вздохнул Довжик. — В Одессе в первый раз засветилась в тридцать седьмом.

— А шо ж я ее тогда не помню? — подозрительно спросил Давид. — Ну ладно… И где живет?

— Выясняем… А самое главное, что ее опознали пленные румыны как женщину, которую видели у Седого Грека.

— «Выясняем»! — тяжело вздохнул Давид и тут же вскинулся: — Во, Леша!.. Шо там по «Доджам»?.. Проверили все?..

— Так точно, Давид Маркович, — развел руками Якименко. — Все чистые.

— В ОРУД дали ориентировку, шобы смотрели в оба?

— Само собой.

Бывший полицай по кличке Рыбоглазый — он и в самом деле был похож на камбалу белесыми, ничего не выражавшими глазами — открыл дверь в квартиру, пыхтя, втащил в коридор тяжелую корзину с бельем, едой и фруктами. Пошарив себя по карманам, извлек связку ключей. С минуту повозился у двери в комнату, осторожно заглянул и, убедившись, что все в порядке, сделал шаг вперед.

В следующий момент корзина с грохотом и звоном полетела на пол. Тяжелый карниз, отодранный от окна, обрушился на голову Рыбоглазого. Задыхаясь, тот с трудом уклонился от умело направленных ударов, скрутил бросившуюся на него Иду и грубо отшвырнул ее на стоявший в углу топчан.

— О, теперь с пола будешь кушать… — Рыбоглазый, тяжело дыша, нагнулся, собирая выпавшие из корзины вареные картофелины. — Знаешь, сколько за три года у меня было таких? Без счету. Хорошо с палкой, а то ведь и с ножами, и со штыками… Вот шило — это страх, — помотал он головой. — В ладонь спрячут, еще и не увидишь…

— В следующий раз — шилом, — сдавленным голосом пообещала Ида, не глядя на Рыбоглазого. Она сидела на топчане, закутавшись в шаль, несмотря на жару, и дрожала.

— Давай, — засмеялся Рыбоглазый. — Только я тебе скажу…

— Закрой пасть, гнида! — гневно перебила его женщина. — И пошел вон!

— Вот дура баба, — не обиделся страж. — Ну уйду я… тебе легче станет?.. Может, Чекану что передать? — неожиданно понизил он голос.

Выждав минуту, Ида встала, оторвала кусок от свисавшего над топчаном клока старых обоев. Молча устроилась на подоконнике у зарешеченного окна.

— У меня где-то карандаш был, — озабоченно сказал Рыбоглазый, роясь в карманах пиджака.

…Через полчаса, держа на отлете записку, ее брезгливо рассматривал Штехель.

— Ты ей бумагу дать не мог? — процедил он. — Я глаза должен портить?

— Виноват… не подумал.

—«Не подумал»! — передразнил Штехель, приоткрывая дверь в соседнюю комнату. — Славик, иди сюда.

Вошел худой, наголо стриженный подросток лет тринадцати, одетый в донельзя заношенную ковбойку и мешком висевшие на нем солдатские брюки.

— Возьми листок, чернила, ручку. Перепиши разборчиво. Разборчиво!.. Понял, сынок?.. Ну, давай.

— Шо, сын твой? — поинтересовался Рыбоглазый, когда дверь за Славиком закрылась.

— Племянник, — неохотно пояснил Штехель.

— А шо говоришь — сынок?

— Сестры-покойницы сын… Твое какое дело? — раздраженно бросил Штехель. — Ладно, передашь Чекану — ксиву ему на днях изготовим. На улицу чтоб пока не совался!

— Это и так понятно…

— Тебе, дураку, понятно, а у Чекана свои завороты в голове.

— А про Иду шо говорить?

— «Шо говорить»! Ничего!.. Ты ее не видел. Где она, не знаешь. Тебе записку передали — и все… — Он пристально посмотрел на Рыбоглазого, приподняв редкие бровки. — Узнает, где Ида, тебе башку свернет…

И снова над Одессой был чудесный вечер. От дневного дождя и следов не осталось, а парило еще сильнее. Но с моря тянуло крепким ветерком, который перебивал духоту.

Кречетов и Гоцман решили после работы выдержать фасон — пройтись, никуда не торопясь, по главным городским магистралям с большой и благородной целью: на людей посмотреть и себя показать. Правда, магистралями полуразрушенные, неосвещенные улицы назвать можно было с большой натяжкой, но в Одессе народ непривередливый и к тому же патриот своего города.

Старт взяли от Соборной площади, где возле памятника князю Воронцову кучковались, по еще довоенной традиции, любители футбола, неспешно двинулись по Дерибасовской, пересекли Маркса и Ленина и, дойдя до Пушкинской, плавно повернули назад. Давид заметил нетерпеливый взгляд, брошенный Кречетовым на здание оперы, которое они миновали, и усмехнулся не без грусти. Хорошо Виталию, он нашел свое счастье, и оно взаимно… А ему, Гоцману, от к кому бежать, к кому торопиться по вечерним улицам?..

Навстречу медленно, толкаясь на узких тротуарах и обмениваясь остроумными репликами, текли гуляющие. Все-таки одесситы поразительный народ, думал Кречетов, город разрушен, большинство из них днем, не разгибая спины, вкалывает на его восстановлении, а вечером — пожалуйста: принарядились, и будто не было ни войны, ни расстрелов, ни похоронок в каждой третьей семье…

Они повернули с Дерибасовской направо, к оперному театру. Майор то и дело поднимал руку к фуражке, отвечая на приветствия младших по званию. А Гоцман думал о том, что уже забыл, когда в последний раз надевал форму. Висит себе спокойненько в кабинете, в шкафу, пересыпанная нафталином. Не такая у него работа, чтоб форму почем зря таскать…