Как мы спасали челюскинцев - Анатолий Ляпидевский

Раздумываю о прошедших быстрых последних днях, о бурной энергии, проявленной моими товарищами, и думаю о том, что сейчас внизу, отметая в сторону все деловые телеграммы, летит весть: „Рашен эйрплен" идет курсом Ном командор Слепнев благополучно возвращается ледяного поля".

Вот и Ном. Аэродром в двух километрах от берега. Аэродром порядочно обкусан волнами. Пишу записку механику: „Дать флаги". Самолет прибывает на аэродром чужого государства.

Опять круг, другой, третий. Осторожная посадка — и мы снова на льду.

Открываются задвижки верхнего окна рубки, самолет рулит к берегу, и через окно взметываются, бурно полоща, красный флаг страны, которой принадлежит самолет, и звездный флаг страны, которая этот самолет гостеприимно встречает.

„Стоп мотор!" — „Есть стоп"… Становится тихо. Моя работа в спасательной экспедиции окончена.

Громадная толпа американцев и эскимосов окружает самолет, щелкают неизменные кино- и фотоаппараты, я и Ушаков помогаем Шмидту сойти по трапу на лед. Старый капитан Томас Росс, подтягиваясь, по-морскому чеканит:

— Со счастливым прибытием, джентльмены!

ЛАГЕРЯ БОЛЬШЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ

ЦК ВКП(б) — т. СТАЛИНУ, СНК СССР — т. МОЛОТОВУ

Правительственная комиссия по оказанию помощи участникам экспедиции О. Ю. Шмидта и команде погибшего судна „Челюскин" рапортует ЦК ВКП(б) и Совету народных комиссаров Союза ССР об окончании операции по спасению челюскинцев. Спасение челюскинцев является самым героическим подвигом нашей советской авиации.

Советская авиация победила. Наши люди на наших машинах доказали всему миру высокий уровень авиационной техники и высокое качество пилотажа. Подвергаясь громадным опасностям, рискуя жизнью они вели самолеты к намеченной цели и этой цели с успехом добились. Лагерь челюскинцев в Ледовитом океане больше не существует. Операция по спасении челюскинцев закончена.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЙ КОМИССИИ В. КУЙБЫШЕВ.

ЧЛЕНЫ КОМИССИИ С. КАМЕНЕВ, УНШЛИХТ, ЯНСОН, ИОФФЕ

ЗА НАМИ СТОЯЛА ВЕЛИКАЯ СТРАНА

Через день после приезда в Ном из Сан-Франциско пришло радио начинавшееся словами: „Восхищены вашей героической работой по спасению челюскинцев…"

Под радиограммой стояли подписи: Сталин, Молотов, Ворошилов, Куйбышев, Жданов.

Я прочел радиограмму, и у меня голова пошла кругом. Помню стоял я у окна, бледный от волнения, и барабанил по стеклу пальцем. Ко мне подошел Томас Росс и сказал:

— Мы уже слыхали о письме из России. Изумительное и прекрасное письмо. Поздравляю вас, сэр.

Мы молча пожали друг другу руки.

Вспоминается и другое. Челюскинцы и все мы, летчики, едем в Москву. Ночь, полная волнений, последняя ночь перед столицей. То и дело мелькают станции, и каждая из них — в громах приветственных кликов. Наше купе полно народу. За столом сидим я и Галышев и при всеобщей помощи пишем письмо товарищу Сталину. Каждое слово взвешивается по десять раз. Сообща мы обдумываем фразы, стараясь как можно полнее отразить в письме свои чувства.

Больше всего мы думаем над началом, пока наконец кто-то написал: „Дорогой Иосиф Виссарионович…"

Да, вот именно так! Как близкому, родному человеку, как другу и учителю. Это письмо было горячим и преданным ответом на ту радиограмму, которая повергла в такое волнение всех летчиков — участников спасательной экспедиции.

Республика советов, страна Ленина и Сталина, моя великая родина, ради которой я готов отдать свою жизнь в любую минуту, отметила нашу работу величайшей наградой: все мы, летчики, спасавшие челюскинцев, получили звание героев Советского союза.

Мы вернулись в Москву, и наш обратный путь был сплошным триумфальным шествием.

Думается, что дело, мною совершенное, не явилось результатом моего особого геройства. Систематическое совершенствование в летном искусстве, неустанная работа над собой, абсолютная преданность партии и правительству — вот что дало победу мне и моим товарищам — летчикам.

А самое главное…

Самое главное заключается в том, что за нами стояла великая страна, великая партия, великий Сталин. Я всего только верный сын своей родины.

Когда во время челюскинских торжеств я был в Ленинграде, то, понятно, не преминул заехать в родную деревню Ямсковичи. Односельчане встретили меня тепло и радостно.

Отец обнял меня и сказал:

— Ну вот, дорогой, ты и дома. Славный ты у меня сынок.

— Человек везде дома, папаша, — сказал я ему.

— Нет, милок, не скажи. Своя-то деревня лучше всех. Мы с ним проговорили всю ночь.

— Помнишь, — сказал он мне, когда уже петухи запели во второй раз, — помнишь, как ты приехал ко мне в семнадцатом году?

— Помню, — сказал я. — Еще бы не помнить. Пытал я тогда тебя насчет того, к какому берегу плыть крестьянскому сыну Маврикию Слепневу, офицеру русской армии.

— Вот, вот… А я сказал тебе, сынок: держись города Питера, держись рабочей и крестьянской власти.

— Ну что ж, плохо разве я выполнил твой совет?

— Хорошо, Маврик, хорошо, — сказал он. — Герой теперь. Ишь, ты! Даже чудно.

Мы крепко поцеловались со стариком…

Пять «Р-5»

Василий Молоков. Мы выполнили свой долг — вот и все

Утром 27 июня 1934 года я и Леваневский прибыли в Лондон на Ливерпуль-стрит-стэйшен. Газеты писали о нас, что „с внешней стороны эти два человека далеки от обычного нашего представления о русских: они не сонные и не волосатые, они не носят ни бомб, ни палок".

Да, у нас не было ни бомб, ни палок, и мы приехали в Англию не спать, а изучать современную авиацию. В полдень на хендонском аэродроме я увидел машины последнего выпуска. Самолеты шли кильватерным строем, гусиным уступом. И понятно, с каким интересом я приглядывался ко всему, что творилось в воздухе и на земле.

С моря прилетели гидросамолеты. Меня как морского летчика они заинтересовали. Это устойчивые на крутых виражах, замечательно подвижные „летающие лодки". Автожир легко оторвался от земли; он сделал несколько кругов, затем снизился; пилот сбросил с него „конец"; с земли к нему привязали воздушную „колбасу", а машина в это время стояла на месте. Посадку автожир сделал замечательную: на одну точку. Три легких специальных самолета в едином строю поднялись в воздух, перевернулись на спину и в течение нескольких минут совершали полет вниз головой. Шесть самолетов, связанных тросом, разошлись в воздухе по три; они делали мертвые петли, фигурные упражнения.

Но больше всего заинтересовал меня двухмоторный бомбардировщик, хорошо сражавшийся с истребителями. Три истребителя тщетно пытались подойти к „мертвым конусам" бомбардировщика, быть вне пределов его досягаемости, но он гибко изворачивался и, по моим предположениям, должен был их сшибить.

У одного истребителя мотор стал работать с перебоями, и машина резко пошла вниз: у пилота нехватало высоты. Слепо, неумело он развернулся влево и забыл выключить мотор. Самолет рухнул наземь, мотор загорелся, летнаб погиб. Я с трудом усидел, когда увидел, что он идет влево. Вправо, вот куда надо было разворачиваться, вправо, а не влево! И тогда машину можно было бы спасти.

Это был трудный, утомительный для меня день. Я сидел на хендонском аэродроме на обыкновенной деревянной скамье и как гость поглядывал на небо. Надо мной пролетали машины, большие тени скользили по траве, я слышал знакомый гул работающих моторов и вдруг почувствовал, что мне чего-то нехватает.

Чувство долга

Это неясное ощущение не покидает меня с того дня, как я сел на пароход в бухте Провидения. Ешь, пьешь, читаешь, страну свою — от Петропавловска-на-Камчатке до Москвы увидел, в Англии побывал, кажется, все идет хорошо, но все же чего-то нехватает. Хочется полетать! Ведь 13 апреля я последним оторвался на своей „синей двойке" со льдины в лагере Шмидта. И с тех пор не летал. В воздухе хочется побыть, вот в чем дело! А тут над тобой пролетают одна машина за другой, гул моторов бьется в ушах. Одна машина чем-то напомнила мне мою „синюю двойку". Вернее, я искал в ней отдаленное сходство с «Р-5», с той машиной, на которой я летал в лагерь Шмидта.

О ней, о том, как она действовала в Арктике, я выступил с докладом перед многочисленной английской аудиторией.

Лорд Марлей прочитал вслух и дал мне письмо и рисунок одиннадцатилетнего Джемса Кларка. С волнением я разглядывал бесхитростный рисунок английского мальчугана из лондонского предместья: красное знамя с серпом и молотом, а над знаменем — советский самолет. Я оглашу это коротенькое письмо, оно адресовано не только Молокову, а касается всей нашей страны. Вот эти строки: