Холмы России - Виктор Ревунов

Лазухин поднялся и почувствовал, как Феня посмотрела на него.

— Надо ставить стражу железную вокруг очагов с такою заразой, как война, пока не вымрет, и сжечь с землею то место, — громко заявил он. — Вот задача и цель человеческая!

«Умник-то какой», — подумала Феня.

Лия тихо расставляла на столе чашки, наблюдала за ней.

«Ой, а на дворе рябинами пахнет», — все чудился ее голос; преображая слова в памятную красу рябин на опушке лесной: на даче видела, за лугом, дождем багряным пылали.

— Я солдат, моя философия проста, — отпарировал Сергей тираду Лазухина, дело мое сражаться за Родину, чтоб нас не свалили и не затоптали!

Полина Петровна поставила на стол торт. Приготовила его сама, промучилась над ним и, когда увидела его на столе, под огнями, нежно покраснела: так он был хорош в изморозных узорах крема, посыпанный дроблеными орехами, как пласт со снегом, среди которого сказочно цвела отлитая из варенья роза.

— Не Дюнкерк им нужен, — не мог успокоиться Сергей. — Россию жаждут…

Полина Петровна с улыбкой посмотрела на сына: «Вот неугомонный!»

— Сережа! — остановила его. Держала рюмку. Вино гранатово меркло сквозь грань. — Будьте всегда друзьями. Человек сильнее в дружбе.

Зазвонил телефон.

Сергей прошел в соседнюю комнату и снял трубку.

Звонили из дома Южинских.

Лия увидела, как Сергей, подняв руку, позвал ее.

Стоял под большим оранжевым абажуром, собранный, строгий, ремни отливали на груди.

«Мой. Он мой», — шла и думала она, прямо смотрела на него.

— Страж, — негромко сказал он.

— Не смей, — прошептала она. — Я запрещаю.

Отец Лии, Николай Ильич Южинский, и мать, Ирина Алексеевна, ждали дочь: загулялась — уже вечер, пора бы и домой. Вот и звонили к Елагиным — сказать дочери, что через час они будут ждать ее на Донской, на углу, у булочной.

— Но почему? — возразила Лия. — Будет поздно, меня проводит Сережа.

— Ровно через час, — сказал Николай Ильич и положил трубку.

Николай Ильич, как и всегда вечером после чая, разогревшись крепкой заваркой и насладившись клубничным вареньем, привычно завалился в кресло в своем кабинете и взял газету.

«Как бы это пресечь? — подумал он: встреча дочери с Сергеем Елагиным тревожила его. — А что тут?»-развернул газету, посмотрел сводку немецкого командования о воздушном налете па Англию.

Война шла на другом краю Европы, пока далеко. Уже и привыкли к тому, что немцы захватывали города, — взяли Варшаву, Париж, Амстердам, бомбилипускали какие-то секретные ракеты на Англию. Владычица морей ждала вторжения на свои острова. Во время налетов гибли люди, и немцы похвалялись этим в сводках — в газетах и по радио, в кино показывали, как рушились дома, как Гитлер из самолета, вертанув головой в шлеме, словно членистоногое, глядел на залитую огнем Варшаву.

Человечество оказалось не на высоте перед творимым злом… Одни пили пиво в барах, другие в бумажных рубахах шли на казнь, палачи рубили головы на деревянных уступах; кто-то скрывался, а кто-то выслеживал, ловил; джазы и марширующие картины оскопляли цивилизацию, разврат целовался и безумствовал; шли пленники в лагерные поля; бриллианты сверкали в заморских витринах, а идол все бормотал, все кричал с алтаря; с запасных путей трогались эшелоны на восток — к границам, поближе к русским березам, к ивам плакучим.

Николай Ильич отложил газету. Законы знал, историю мировую, Цицерона на память читал и знал, что через убийства, закрывая полотнищами со свастикой кровь и трупы, дорвалась до власти преступная шайка, и знал, что в своих тайнах история мрачна и кровава, что страшно человеку в такой среде. Чем он мог помочь?

Он лишь верил в высшее правосудие, историческое, которое какими-то своими путями и ходами является вдруг.

Николай Ильич погасил свет и сказал:

— Ира, нам пора.

Он надел осенний плащ, шляпу, повязал шею белым пуховым шарфом и взял трость с костяным набалдашником. Опершись на нее, постоял, в раздумьях опустив голову.

«Как бы это пресечь?» — снова подумал он, решив начать с внушения, и чувствовал, что противница его не нз послушных, как всякая любовь глуха к доводам, вспыльчива и безрассудна; благословить же не мог; не представлял, что дочь уйдет в чужой дом или в их дом придет мужчина, — все нарушалось, а главное — не хотел Николай Ильич. С таким трудом копилось и пригонялось одно к одному, как выложенные паркетины в полу, каждая занимала свое место в установленном порядке.

Он посмотрел в раскрытую дверь комнаты дочери.

Там было темно. Неужели уйдет или закроется с этим Сергеем? А утром после постели — к столу?

Николаю Ильичу за пятьдесят, плечист и румян от забот о своем здоровье. Не курил, вино не пил, лишь раз в жизни выпил рюмку водки, давно, в ранней юности, на реке, упал на песок, казалось, помирал в мучениях и, выспавшись, с болью и темнотой в голове ходил потом, и с тех пор поражался, как люди вливают в себя такой яд.

Николай Ильич взглянул на часы с золотым браслетом. Секундная стрелка выскочила из-под часовой, запульсировала по кругу с черными строгими римскими цифрами.

— Ира, осталась одна минута.

«Минутой раньше, минутой позже, не все ли равно, когда летят годы», — подумала Ирина Алексеевна, повязывая перед зеркалом багровый платок, местами мглившийся и радужно отливавший от каждого движения — старинный, дорогой платок.

Николай Ильич намного старше жены. Такая разница создавала иллюзию неисчерпаемой молодости: за ним как бы следовало лето — держалась своя одинаково теплая и солнечная погода, а грозы проходили и утихали.

Ничего не жалел, только бы не омрачалось. Давно купил крестьянскую избу на Пахре, пристроил террасу. Глядели окошки в ландышевые березняки со стонами кукушек, опадала листва, мели вьюги, и снова весна желтела подснежниками, а своя погода не менялась.

«Люди — боги своей жизни. Такой силой надо пользоваться разумно и благодарно», — вывел для себя мудрый закон Николаи Ильич и внушал другим.

Теперь «боги своей жизни» нагоняли тучки, портили погоду.

— Ира, твоя минута прошла, — с настойчивостью напомнил Николай Ильич. Ты готова?

Она знала, как он был точен: шутила, рассказывая знакомым, как он однажды чихнул, посмотрел на часы и удивился: «Поразительно! В эту минуту я так же чихнул прошлым летом на даче».

Его точность, как тщательно выверенный механизм, в который включал себя, — перерабатывал груды дел.

О нем знали и выше, и туда, когда требовало дело, его механизм безотказно выдавал результат на исписанных мелким почерком страницах, пронумерованных и прошнурованных, с дополнительными листами справок к особо важным пунктам и параграфам.

Он обождал жену за дверью квартиры. Лампа тускло освещала глухие каменные стены, как будто померкла и остановилась навсегда на мрачном, холодном. Слева, в глубине, под низким сводом заколоченная дверь на соседнюю улицу.

По мостовой проехала повозка, а в двери застучало, будто кто-то рвался с той стороны, бил по дубовым доскам.

Николай Ильич вышел из подъезда. Степенно помахивая тростью, походил у своих окон — кабинета и кухни.

Из комнаты жены, в щель между стеной и занавеской, пробивался свет. Замелькал по корешкам книг на полках и погас.

Ирина Алексеевна вышла с изяществом молодой и хорошо одетой женщины, в багровом платке, повязанном так, что чуть затенялась прелесть ее скул и раскосых глаз.

Николай Ильич взял жену под руку, и они пошли под стук его трости, которой он медленно и ритмично взмахивал.

Они жили неподалеку от Калужской — на Житной улице. Когда-то здесь торговали житом — рожью, овсом, ячменем. Потом встала пожарная каланча, дозорный в медной каске озирал дали с огородами, садами, домиками на затравевших улочках, по которым стремниной новой пробивалась Москва в грядущее — в блеске куполов, в звоне благовестном, в фабричных гудках: уходила — матушка, оставляла престол своей юной дочери в алой косынке.

Они вышли на угол улицы. Виден отсюда Крымский мост в лунах огней. А дальше — метелица заводских зарниц: варилась сталь на серпы и оружие… Вон, с грохотом, с железным визгом, рассыпая из-под гусениц кремнистые искры, через площадь прокатились ребята на танках, скрылись в ночи.

— Дочь наша, кажется, увлечена, — сказал Николай Ильич. — Разговаривает с ним по телефону — глаза горят. А как собиралась на эту вечерку: белое платье, бант. Просто не узнать!

— Повзрослела.

— Не наделала бы глупостей.

— Сколько было мне, когда я пришла к тебе на свидание? — сказала Ирина Алексеевна, и Николай Ильич взглянул на нее, не понимая, чем мог быть полезен такой пример.

— Я мечтал о тебе. Мечтая, видел твой образ. Он возвышал меня. Я жил чувствами. Не хныкал и не безумствовал, как некоторые и сейчас, когда им вдруг что-то не сразу дают, а благодарил жизнь: она дарила мне нечто божественное, и не мешал творившемуся в душе. Пусть наша дочь помечтает, сотворится в мечтах, а не на вечеринках, на которых, при своей слабости и нежности, разрушится. Потом будет жалеть и искать невосстановимое.