Книга мертвых - Эдуард Лимонов

Лоуренс Ферлингетти — так мог бы называться отличный одеколон, мне кажется, и его бы покупали вовсю, в имени Лоуренс чудится и Лоуренс Аравийский, и Лоренцо Великолепный, Герцог Миланский, вообще, это дорогое, увесистое имя. Владелец знаменитого «City Lights» издательства в Сан-Франциско («Городские огни»), он появился в доме Питера Спрэга на Sutton Square, 6 осенью 1979 года. Он летел из Европы, обратно на свой Западный берег, о существовании рукописи моей книги ему сообщил Евтушенко. Очевидно, с лестными комментариями. Вот сцена из романа «История его слуги», где Ферлингетти превращен (по требованию адвокатов моих издателей) в Анджелетти, а Евтушенко назван Ефименков.

«— Ефименков очень высоко отозвался о вашей книге, — перевёл вдруг разговор Анджелетти. — Он считает, что ваша книга — одна из лучших книг, написанных на русском языке за всё время после Второй мировой войны.

— Не знаю, — сказал я, — наверное, ему виднее со стороны. То-то мне так трудно найти издателя на этот шедевр.

— Я возьму вашу рукопись, и если она мне понравится, я её напечатаю. Мы издаём не много книг каждый год, но зато стараемся, чтобы это были отборные книги, — Анджелетти произнёс все это очень солидно.»

«City Lights» издательство и книжный магазин того же имени были, в общем, небольшим издательским домом, специализировавшимся на издании преимущественно книг контр-культуры, но патина времени, имена Керуака и Берроуза давали определённый «Городской огонь» на книги, которые у них увидели свет. Из советской же России «City Lights» выглядeли культовым издательством, печатавшим лишь небожителей, богов и героев.

«Анджелетти пришёл с дамой. Он оказался высоким лысым стариком с бородой, крепким ещё мужиком», — сказано в «Истории его слуги». Ферлингетти родился или в 1914-м, как Берроуз, или в 1911-м даже году. Я полагаю, крепкий мужик должен быть уже мёртв в 2000 году. Если он ещё жив, то, думаю, он не обидится. 21 год назад на Sutton Square, 6 я приготовил им обед: меню помню до сих пор: нарезанный стейк (почти бефстроганов, только кусочки мяса нарезаются крупнее), салат, сыр, пиво «Хайнекен». Мы сели на кухне, огромной, как квартира, за белым круглым столом. Я ещё пригласил секретаршу Питера Карлу Фельтман (в «Истории его слуги» она — Линда). Мы ели и разговаривали. Цитирую:

«— Мы остановились в квартире моих старых приятелей — поэтов Гинзберга и Орловского, вы наверняка о них слышали, — сказал Анджелетти, обращаясь ко мне. — Это далеко на Лоуэр Ист-Сайд, — продолжал он, — Гинзберг и Орловский живут в этой квартире уже лет тридцать и не хотят никуда переезжать, потому что рент необыкновенно низкий. Но район у них ужасный — мы всю ночь не могли заснуть, потому что пуэрториканские тинейджеры внизу в сквере до утра не выключали свои транзисторы…»

Отобедав, Ферлингетти ушёл, взяв мою рукопись. Я спросил Карлу Фельтман, что она думает об этом человеке. «Я думаю, что он не очень bright, Эдвард», — сказала Карла и воткнулась в свои бумаги.

Через месяц Ферлингетти прислал мне рукопись «Эдички» и письмо. Он предлагал мне сократить книгу и изменить её конец, устроить в конце political murder — политическое убийство. А в P.S. он лягнул меня копытом, не удержался:

«Сейчас, живя в таком красивом и богатом доме, имея soft job, уже не находясь на дне буржуазного общества, приобщившись в какой-то мере к его благам, не сделался ли протагонист вашей книги более лояльным к этому обществу и цивилизации, более спокойным и сытым?»

Помню, что от его P.S. я пришел в ярость и пожалел, что кормил его. Он забыл о себе, издатель, владелец, как мог он упрекать слугу? День, когда он явился на Sutton Square, 6, был днём спокойным, накануне уехала семья Спрэгов, мать, четверо детей и гости, которых я обслуживал с 6 утра (Тьяша Спрэг вставала по деревенской, массачусетской, привычке с рассветом) и до 12 ночи! «Мягкая работа, блядь! — ругался я. — Ах ты, пизда бородатая, — думал я горько, — заставить бы тебя проторчать целый день на ногах с шести утра до двенадцати ночи, посмотрел бы я на тебя, что бы ты запел». «Мягкая работа!..» Побегал бы ты, как я бегаю. «Эдвард, кофе!» — десятки раз надень, «Эдвард, пепельницу!», «Эдвард, купи немедленно особый апельсиновый сок в греческом ресторане…», «Эдвард, где жёлтая пижама Стивена?!», «Эдвард, отвези Стенли на автовокзал». К вечеру ноги у меня отваливались.

Ни Гинзберг, ни Ферлингетти не произвели на меня положительного впечатления. Скорее, поражала их заурядность, банальность, неинтересность. И не следует думать, что Лимонову не угодишь, что никто ему не по нраву. И тогда и позднее я встречал экземпляры, которые меня поражали физической красотой, меня поражали подростки обоего пола. Помню в Париже кудрявого, с чудовищными зелёными глазами юношу (жуткая сука оказался мальчик, но красоты неземной), я назвал его для себя «Адонис», потому что он был похож на мальчика с этикетки конфитюра «Адонис». Адониса привёл в мою квартиру на рю дэз Экуфф американский журналист. До сих пор помню девочку Николь из 1981 года; Париж, ножки в белых чулках, изящная, порочная, юная. Такие, как Адонис и Николь, не должны стариться, должны быть вечно юными, чтоб смотреть на них веками. В Гинзберге или в Ферлингетти не было ничего удивительного. Гинзберг выглядел неряшливым, Ферлингетти производил более достойное впечатление. В их творчестве, а я внимательный читатель, я не нашел ничего, что подымалось бы над общим банальным уровнем эпохи. Они чем-то сродни нашим бесплодным смоковницам литературы: Евтушенко и Вознесенскому. Не удивительно, что заезжий Бродский, неамериканец, стал американским национальным поэтом, ибо туземцы были уж слишком банальны и бесцветны. Я думаю, Гинзберг должен был завидовать Бродскому чёрной завистью.

Еще одного битника — Грегори Корсо — я встретил на поэтических Олимпийских играх в городе Лондоне в 1980 году. Игры проходили в Вестминстерском аббатстве, и состав участников был радикально прогрессивный: первую премию — золотую медаль — получил регги-поэт и певец Линдон Квейзи Джонсон за стихотворение, припевом-рефреном которому служило оскорбление Англии. «Англия — сука!»

England is the bitchEngland is the hitch.

А может быть, England is a bitch, — скандировал аккуратненький, свежий кофейный мальчик, а толпа аплодировала?

Вторую премию — серебряную медаль — получил английский панк Джон Купер Кларк, похожий на поставленную на хвост гусеницу, на голове у него был сине-зелёно-красный ирокез. Он же написал про Монстра, разгуливающего по улицам Лондона. Третье место — бронзовую медаль — получил я, за стихотворение «Я целую мою Русскую Революцию» из книги «Дневник неудачника», я прочёл его с кафедры в Вестминстерском аббатстве, по-английски, разумеется. Приведу здесь несколько строк:

Я целую свою Русскую РеволюциюВ ее потные мальчишечьи русые кудриВыбивающиеся из-под матросской бескозырки или солдатской папахиЯ целую её исцарапанные русские белые руки,Я плачу и говорю:«Белая моя, белая! Красная моя, красная!Веселая моя и красивая — прости меня!»/. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . /

Заканчивается стихотворение вот так:

А по ночам мне в моем грязном отеле,Одинокому, русскому, глупомуВсе снишься ты, снишься ты, снишься.Безвинно погибшая в юном возрасте —Красивая, улыбающаяся, еще живая,С алыми губами — белошеее нежное существо.Исцарапанные руки на ремне винтовки —Говорящая на русском языке —Революция — любовь моя!

Мерзкая газета «Сан», освещавшая «Поэтические Олимпийские Игры», ехидно поинтересовалась, не оказались ли в крови губы мистера Лимонофф после такого поцелуйчика. Грегори Корсо не получил никакой медали, их было всего три, так что старый бандит не получил ничего. Определение «старый бандит» как нельзя лучше подходит к нему, именно так он и выглядел: освободившимся из заключения коренастым криминалом, темнолицым, похабным в манерах. В прочитанных им стихах я ничего особенного не услышал. Проявился он на прощальном вечере по поводу окончания «Поэтри Олимпикс». Поэт-хромоножка Майкл Горовиц (именно он и пригласил меня на «Олимпикс») устроил отходную в чьем-то частном доме. В Штатах и в Англии такие дома называют brown-stone: обычно это узкий городской дом из красного кирпича, в два или четыре этажа, для одной семьи. Узкий, потому что целые кварталы их, прижатые друг к другу, существуют в английских городах. Я приехал на отходную в компании шотландской актрисы Фионы Гонт, на её машине. Без актрисы и машины, думаю, я бы оттуда не выбрался никогда. Во-первых, явились растафаре во главе с Линдоном Квейзи Джонсоном, в белых одеждах, тюрбанах, с бусами, трубками и всякой сбруей. Первое, что они сделали, это закурили кромешной крепости ямайскую ганжу и щедро угощали ею всех желающих. Потом они стали стучать в барабаны. Во-вторых, присутствовали отряды панков Джона Купера Кларка, и эти люди немедленно стали пить виски, стремясь напиться быстрее. Помимо этого, были люди совсем уж неизвестного происхождения и рас, бродившие от ганжи к виски. Были классические поэты и поэтессы реакционного вида. Грегори Корсо, старый бандит, немедленно сделался пьян вдребезги и, по-видимому, рассматривал весь браун-стоун, все его этажи, как свой гарем. Он ходил и щупал мужчин и женщин. Битники, помимо «бита», это всем известно, сплачивались ещё и общей половой принадлежностью: все или почти все представители этого литературного течения были гомосексуалистами. Грегори — тоже. Мне удалось отделаться от его притязаний (он стал заинтересованно щупать мои бицепсы, у него у самого была впечатляющая мускулатура, хотя в 1980 году ему, должно быть, было не менее 50 лет) не физическим путём наказания или интеллектуальным путём объяснения (дескать, я не по этому делу, не вашего поля ягода), а жестами, примитивно. В то время как он щупал мой бицепс, я, не обращая внимания на него, взял за большую сиську актрису Фиону и громко поцеловал её. Он отошел. Растафаре, те были менее дипломатичны: беззлобно, хохоча во все горла, они скатили его с лестницы на нижний этаж. В последний раз я видел его в крошечном английском садике, во дворе внизу, у забора, вместе с панком Джоном Купером Кларком. Они (абсолютно по-мужски, никаких оттенков гомоэротизма) по очереди сосали из горла виски. Я слышал потом, что драка всё-таки была в тот вечер, и что повинен был старый бандит Корсо, но мы уже уехали с Фионой из этого красочного экзотического бедлама, из смешения литературных стилей и поколений. Фиона боялась надраться, Фиону ждала машина. Фиона была ответственна за Лимонова.