Сигрид Унсет. Королева слова - Сигрун Слапгард

Теперь Унсет просматривала рецензии, узнавая, какие «оценки» ей поставили критики. Одним из ярлыков, каким ее удостоили, был «буднично-серый, унылый, безрадостный реализм». Возможно, ее удивляло, почему у критиков не вызвали усмешки ее язвительные пассажи. Пришлось примириться и с тем, что «Обездоленных» рецензируют вместе с вышедшими примерно в то же время «В тот раз» Регины Нурманн и «Безоружными» Нини Ролл Анкер. Карл Нэруп в особенности выделяет Сигрид Унсет и Нини Ролл Анкер. «Две наши выдающиеся молодые писательницы, — пишет он и добавляет: — Сами названия <…> проникнуты сочувствием. Авторы описывают судьбы скромных, безответных людей. <…> Тематика обеих книг на редкость похожа: это изображение самых безоружных и нищих из людей, которыми, по мнению обеих писательниц, являются незамужние женщины средних лет, чьей любовью пренебрегают»[211].

При этом, по мнению критика, перед нами два совершенно разных автора: тон повествования у Нини Ролл Анкер более мягкий, материнский, «в то время как у Сигрид Унсет, вопреки всей сдержанности, проскальзывает что-то неистовое. Ожесточенность, юношеское беспокойство, потуги на юмор выглядят довольно дилетантски». Таким образом, к ее увлечению горькой сатирой отнеслись довольно безжалостно. Снова посыпались упреки в преувеличенной любви к деталям: «Автор порой слишком увлекается своими наблюдениями и ощущениями, [описывая] этих материально и духовно обездоленных людей, за которыми будто тянется шлейф из кухонного смрада, табачного дыма и запаха несвежего белья». Несмотря на отдельные критические замечания, в целом книга подтвердила статус Унсет как одной из самых значительных норвежских писательниц, и снова зазвучали сравнения с Камиллой Коллетт.

Никакое самое объемное пальто не могло скрыть высокий выступающий живот Сигрид. И если раньше ее походка наводила на мысль о сомнамбуле, то теперь она шествовала по артистическим кварталам Парижа и вызывала в памяти фигуру на носу галеона, рассекающего морскую гладь. Дома по-прежнему ничего не знают. И пусть о ее положении отлично осведомлены все знакомые из норвежской диаспоры в Париже, для Кристиании оно все еще тайна. До сих пор Сигрид открылась одной лишь Дее.

Даже с Нини она не поделилась предстоящей радостью. Зато написала ей длинное письмо, в котором распространялась о своих ощущениях: ее причислили к «официальным и полномочным замужним дамам», сперва в Лондоне — и теперь в Париже: «Уф, это было немного disgusting{19}»[212]. Пришлось терпеть обычную глупую болтовню о «старых девах» и о неполноценности одинокой жизни — о том, что в браке ли, вне брака, «важно обзавестись определенным опытом». Во что Сигрид Унсет, будь то в ипостаси писательницы или фру Сварстад, не верила. Несмотря на то, что у нее самой как раз был опыт отношений с женатыми мужчинами. Но этот опыт она использовала только для того, чтобы лишний раз подтвердить свое мнение, которое постоянно высказывала: ложный блеск чувственного влечения сам по себе не имеет ценности, даже для старой девы. Есть вещи и похуже, чем высохнуть в одиночестве, — например, «лежать рядом с посторонним человеком и ощущать, как гибнет все прекрасное в тебе»[213].

Сигрид Унсет гораздо больше сочувствовала хорошо знакомым ей несчастным одиноким женщинам, чем классу жен, под чью гребенку ее причесывают теперь. Она бунтовала против своего официального статуса, в чем и признавалась Нини Ролл Анкер: «Никогда я не смогу чувствовать себя как настоящая фру, замужняя дама, сколь часто ни называй меня так. Скорее я принадлежу к числу одиноких фрёкен, вовсе обделенных — или наделенных незаконным счастьем, а мое теперешнее законное воспринимаю как украденное у судьбы, как некую аномалию, которую мне удалось сотворить из моей жизни благодаря везению и выносливости».

Даже на волне ее собственного счастья безжалостная честность и способность к самоанализу не изменяли Сигрид Унсет. Но это никак не способствовало более трезвому отношению к собственным мечтам. Она не хотела задерживаться в Париже. Да и Сварстад, похоже, с нетерпением ждал, когда сможет разложить кисти и краски на старой доброй римской террасе, где все начиналось, в том числе и творческий подъем, который он переживал до сих пор. Их путь в Рим лежал через промозглый Милан, но Флоренция встретила теплом — как будто в знак того, что на сей раз они двигаются правильным курсом. Вместе они заново разглядывали творения любимых мастеров в ярких лучах осеннего солнца. Возможно, Сигрид рассказывала о той черной осени, что пережила три года назад, — казалось, с тех пор прошла целая вечность. Как, должно быть, забавлял теперь Сигрид Унсет Сварстад собственный ответ, который она дала на вопрос чопорной дамы, в каком жанре она пишет. «В неприличном», — ответила тогда писательница.

Раньше ей не с кем было поделиться этой шуткой, как и самым сокровенным, теперь же у нее был Андерс. Он сделал ей самый лестный комплимент, о котором она могла только мечтать. «Только с тобой я могу разговаривать по-человечески, — сказал он ей. — Ты — мой единственный настоящий друг»[214]. Их по-прежнему связывала пылкая страсть. Сигрид считала Андерса «красивее всех на свете»; даже здесь, во Флоренции, Сварстад с его «тысячей живых, молниеносно сменяющих друг друга выражений лица» казался ей улучшенным воплощением ее старой любви, скульптуры флорентийца. При этом она знала, что большинству Сварстад кажется «ужасно некрасивым», как она писала Дее[215]. Знакомство с Сигрид Унсет изменило Андерса К. Сварстада: все чаще его обычно скептическое выражение лица сменялось широкой чарующей улыбкой, а глаза прятались в смеющихся морщинках. Все его старые знакомые, будь то в Кристиании, Брюгге, Лондоне или Париже, замечали, как сильно изменился этот обычно замкнутый, измученный чахоткой человек. Казалось, будто при виде необычной пары, выходящей из вокзала Стационе Термини, весь Рим озарился солнечной улыбкой.

Пригревает солнце, на деревьях качаются апельсины, терраса увита цветущими розами. Зацвели даже ромашки, обманутые непривычным для декабря теплом. Но в пансионате мест не оказалось. Их старая хозяйка была растрогана и обрадована. Синьоре Леманн-Лукронези, вне всякого сомнения, тоже было приятно узнать, что они стали мужем и женой; по ее подсчетам, они были уже четвертой парой, «обручившейся» на ее террасе. Но, к сожалению, все комнаты были заняты. Все, что она могла им предложить, — это крохотную холодную квартирку в полуподвале. Близилось Рождество. Сигрид со вздохом пишет верной Дее: «Должно быть, это здорово — наряжать елку для малышей. У меня сегодня настроение не очень-то рождественское. Пока что мы сидим в неуютном гостиничном номере — три дня как приехали — и нас чрезвычайно занимает вопрос, удастся ли найти к Рождеству другие комнаты. Если да, тогда все в порядке. Речь идет о том самом доме, где мы с мужем впервые встретились три года назад — в первый день Рождества»[216]. Если бы им удалось перебраться туда вовремя, чтобы она успела украсить комнаты свечами и цветами, «и если солнце будет светить по-прежнему, тогда мы отпразднуем наше первое — и, надеюсь, последнее — Рождество вдвоем как полагается».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});