После любви - Виктория Платова

– Как быть? Задействовать другие центры. Обратиться не к голове, она все равно никак не отреагирует. Обратиться к диафрагме, обратиться к паху – там теснятся самые острые эмоции. Самые основные.

– Неужели вы думаете, что это сойдет вам с рук? Кем вы себя вообразили?

Это все ночь. Остатки шампанского. Две бутылки вылакала я, как провел время Алекс – неизвестно. На ужин он заказал рыбу, к рыбе идет белое вино, может быть, он тоже выпил? Спиртное и ночь развязывают язык, близость женщины, которой ты безумно нравишься, – развязывает язык. А Алекс нравится мне, не заметить этого невозможно. Это все ночь, это все ветер с океана; крепость предположений, теорий и выкладок, которую построил Алекс Гринблат, не так уж безупречна, любой опытный полководец возьмет ее с ходу, не тратя недель на осаду. Его войска войдут через главные ворота и – прямо на них – вздернут Спасителя мира, оторвавшегося от реальности. Не факт, что это приведет Алекса в чувство.

Но есть другой факт, неоспоримый.

Я – не опытный полководец. Я вообще не полководец.

Я – женщина, которой безумно нравится Алекс Гринблат. Вне зависимости от того, кем он является на самом деле.

– …Кем вы себе вообразили, Алекс?

– Я манипулирую меньшинством, которое манипулирует большинством.

Чтобы изречь эту фразу, ему и трех секунд не понадобилось – не что иное, как домашняя заготовка. Фрэнки с его дельфинами, с его сухими строительными смесями и сырным эскортом – всего лишь приготовишка, жалкий дилетант. Фрэнки надо бы взять у Алекса несколько уроков по обольщению красоток, а Жюль и Джим… Их завернут прямо на пороге класса: ступайте-ка на свою тупую лыжню, недоумки!..

– Хотелось бы конкретики. – Так просто я не сдамся.

– По-моему, я выразился достаточно ясно.

– Вы – Билл Гейтс?

– Нет.

– Может быть, вы – президент Соединенных Штатов?

– Ценю ваш юмор, – Алекс по-свойски подмигивает мне. – У нас будет время обсудить это подробнее.

– Когда?

– Когда вы согласитесь принять предложение работать со мной.

– В чем же будет заключаться моя работа?

– Оставаться собой. И всякий раз иметь в рукаве такого вот рыбака…

– Вы говорите о Ясине?

– О том парне, который чистил рыбу на пирсе. Такие трюки он проделывает только для вас или есть еще избранные?

– Я не знаю. Я не считаю это трюком.

– Неважно, что считаете вы. Важно, как это расценят все остальные.

– Так вы нанимаете на работу сразу двоих? Меня и Ясина?

– Я этого не сказал. Рыбак был упомянут для примера. Для иллюстрации вашей способности удивлять. Вы отлично выбрали объект.

– Это касается рыбы?

– Нет, хотя рыба была приготовлена изумительно. Кухней уже никого не удивишь. Водоносы, орущие уличные музыканты, скачки на верблюдах – это…

– Туземные прелести.

– Именно. Цена им – грош, так что оставим их туристам. Вы выбрали нечто совсем особенное. Сначала – доски.

Кажется, Алекс пропустил мимо ушей мое признание в том, что обстоятельства изменились. А я ведь уже говорила ему: досок больше не существует, Доминик уничтожил их – все до единой. Совсем недавно я воспринимала это как трагедию. Как крушение мечты. Но оказалось – совсем не доски интересуют Алекса. В этом свете гибель Девушки С Девятью Жизнями можно рассматривать не как мою трагедию, а как драму Доминика. Хуже только перебои в работе кондиционеров – «estoy en la mierda». Что касается досок – либо Алекс не зафиксировал это в сознании, либо не услышал. Либо – не захотел услышать.

– Досок нет. Доминик пустил их в расход.

– И ничего не сохранилось?

– Ничего.

– Я думал, вы несколько преувеличили масштабы происшествия.

– Нет.

Он мог хотя бы посочувствовать – ради приличия. Но Алекс принимается хохотать. Каждый мускул на его теле хохочет, каждый волос; хихикают сморщившиеся коричневые соски, заливается плоский живот, бицепсы и трицепсы бьются в истерике.

– Это так смешно?

– Простите. – Алексу не сразу удается взять себя в руки. – Конечно, это не смешно.

– Совсем не смешно.

– А почему он это сделал?

– Ума не приложу. Он знал, что приехал человек… Специалист в современном искусстве… Приехал специально, чтобы взглянуть на них…

– Так вы рассказали ему обо мне, Сашa?

– Конечно.

На лице Алекса появляется выражение задумчивости. И некоторой досады. Смена настроений так мимолетна, что не поддается логическому объяснению. Следить за ней тоже затруднительно.

– Ваш толстяк не такой идиот, каким казался.

– Что вы хотите этим сказать?

– Что он умнее, чем я думал. Ну да бог с ним. Мы ведь говорили о вас, а точнее, о вашей способности видеть предметы под необычным углом. И о вашей способности удивлять. Знаете, каким было мое первое чувство, когда я прочел письмо?

– Поделитесь.

– Я испытал жгучее желание заполучить эти проклятые доски. И выложить за них любые деньги. Я на секунду стал тем самым идиотом, кретином и недоумком из большинства…

– Большинства, которым манипулирует меньшинство, которым манипулируете вы?

– Именно. К счастью, наваждение длилось недолго. А потом я стал анализировать… Что так меня возбудило? Доски для серфинга, которые расписывает какой-то неудачник из Марокко? Нет. Их художественная ценность? Опять же – нет. Понятие художественной ценности – субъективно. Настолько, что ее вообще можно сбросить со счетов.

– Неужели все так просто?

– Сложно лишь с документами эпохи, взывающими к чувству сострадания. К чувству праведного гнева. Кино– и фотосвидетельствами, которые фигурировали на Нюрнбергском процессе, к примеру. Лампы, обтянутые человеческой кожей, были чудо как хороши. Прикладная деталь интерьера, прекрасное исполнение. Но назвать их произведениями искусства язык не повернется, не так ли ? Сколько бы лет ни прошло. Тут нравственные законы вступают в противоречие с ценностными характеристиками… Ни один антиквар не продаст вам такую лампу. Ни в одной цивилизованной европейской стране… А если продаст – никогда не признается, из какого материала она была сделана.

По моей спине бегут мурашки, а во рту стоит такая сушь, что ее не залила бы и целая упаковка минеральной воды из лавчонки Джумы.

– Вам нехорошо? – участливо спрашивает Алекс. – Упоминание о лампах – не самое удачное, согласен. А можно еще съездить на Тибет, там бойко торгуют чашами из человеческих черепов, оправленных в серебро. Это впечатляет гораздо меньше, да и черепа не европейские. Следовательно, праведный христианский гнев по поводу несовершенства и жестокости мира несколько ослабляется. Слава богу, я стараюсь не иметь дела с тем, что может поколебать покой среднестатистического индивидуума. Все в рамках дозволенного, даже папа римский благословил бы мои изыскания.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});