Уходила юность в 41-й - Сонин Н. Т.

Даем практику, как будем ехать!

Громкоговоритель замолк, и сразу по нашим вагонам-коробкам ударили

пулеметные очереди. Те, кто стоял, повалились на сидящих. Лежать на полу никак не

позволяла неимоверная теснота.

Ехали долго. Короткие дни сменялись долгими ночами. Мы не спали, скорее,

забывались в тяжелой и изнурительной дреме. Ночное бдение переносилось особенно

мучительно: нам просто не давали спать. Во время стоянок на соседних

железнодорожных путях останавливались немецкие воинские эшелоны, следовавшие

на фронт. Тогда вслед за пулеметными очередями над нашими головами разносилось:

«Рус, пой: «Бронья крепка, и танки наши бистры!», «Найн, тавай эту... «Любьимый

город мошет спат спокойно!».

Мой сосед, капитан-танкист, раненный в голову, не смыкал глаз ни днем, ни

ночью. Шептал черными губами: «Глумитесь над нашей бедой, сволочи. Но придет ваш

черед, тогда узнаете!»

На четвертые или пятые сутки поезд наконец остановился, и на фронтоне

небольшого старинной кладки здания вокзала мы прочитали: «Владимеж», а чуть ниже

— «Владимир-Волынский».

— Вот куда нас занесло! — оживился капитан-танкист. — Отсюда же я войну

начинал. Ох, и дали тогда по зубам этим мерзавцам!

Кто-то вполголоса заметил: «Тише, не на трибуне». А он в ответ: «Это на своей-то

земле шептаться? Черта им лысого!» [147]

2

...После ужина дядька Михалко погасил лампу и, укладываясь на скрипучем

диванчике, долго ворчал на свою безнадежно больную жену. За столом он поднес мне

стаканчик мутной свекольной самогонки, но хозяйка бурно запротестовала: «Не смей!

Отравится! Не видишь, он сголоженный! Ох, война, чтоб ей лихо!»

Враз, вижу, сник мой хозяин. Объяснил: «Знаешь, ведь наш сын в Красной Армии.

Ты, стало быть, при ней помалкивай. И вообще на людях рассуждай меньше. Чувствую,

что ты русак, а ведь среди нас, западенцев, встречаются разные».

Еще долго дядька Михалко не мог угомониться на своем деревянном диванчике.

Всхлипывала и вздыхала хозяйка. А я блаженствовал на горячей печи, но время от

времени тяжелые воспоминания вновь и вновь тревожили мое сердце...

* * *

Итак, Владимир-Волынский! Старинный город, древними легендами овеянный

край! Еще на уроках истории в школе узнал я о его суровом и славном прошлом. Эта

земля содрогалась под несметными ордами Батыя и Бурундая. Дымился в пепелищах

Владимир, и как стон была песня полонянок. Но в дремучих лесах Волыни всегда

вставали на священную борьбу богатырские рати, вызволяя своих людей из ярма

чужеземцев. Так было в древние годы и позже, когда казачьи полки Данилы Галицкого

и Богдана Хмельницкого громили под стенами города и в его окрестностях ордынцев и

шляхтичей. Помнила Волынь и конников Буденного, и дни золотого сентября 1939 года,

когда сюда пришла долгожданная Радяньска Влада...

А совсем недавно здесь насмерть стояли пограничники, полки генерала Потапова

и противотанкисты генерала Москаленко. Ушли червонные орлы, оставив на своем

пути множество безвестных могил, ушли с непреклонной верой в то, что настанет

время и они вернутся.

...Лают овчарки, кричат охранники. Нас выводят из вагонов, строят в ряды.

Смотрю — люди приободряются. Доносится шепот: «Выше, товарищи, головы. Как

воины, но не пленники, промаршируем перед своими!» И вот шествуем по затихшим

улицам города. По булыжным мостовым гулко печатаются наши шаги. [148]

Вошли в широкие ворота. У ворот темнеет сторожевая будка. Приближаемся к

просторному плацу. И вот уже впереди кого-то жестоко избивают. В бешеном брехе

захлебываются огромные овчарки. Стоим под холодным дождем час, другой, третий...

Промокли до нитки. Моя раненая нога вконец одеревенела. Еще вчера в вагоне один из

наших товарищей — военврач, осмотрев мои раны, успокаивал: «Делаешь, как

советовал, примочки с мочой? Вижу, затягивает, через неделю, другую плясать

будешь!» Но сейчас под холодным дождем нога, кажется, болит пуще прежнего.

Дошла наконец наша очередь до «санобработки». Это очередное издевательство.

Ледяная вода из шлангов окатывает с головы до ног, а довольные фашисты орут во все

горло: «Рус, вша не будет!»

После начался отбор раненых и больных в лазарет. Мой сосед, низкорослый

младший лейтенант-сапер, рассоветовал туда идти: опять эти изверги какую-нибудь

пакость придумают. Я согласился, и с тех пор Василий Гуляев стал моим спутником и

другом по лагерному житью-бытью. Чем-то он напоминал Василия Пожогина — такой

же простодушный, рассудительный. В бараке мы легли рядом на верхних нарах.

Каждый застлал свое «ложе» трухлявой соломой, пахнущей гнилью и мышами.

Судя по старинным кирпичным зданиям, наш концлагерь помещался в военном

городке, где перед войной дислоцировалась какая-то наша часть. Две огромные

казармы, в сотне метров от них — сравнительно новое штабное здание, где теперь

расположилось лагерное начальство.

Невольный интерес привлекли спортивные снаряды, установленные на широком

плацу. На первый взгляд они казались поломанными. Но присмотрелся и ужаснулся:,

они же предусмотрительно оборудованы, как место для наказаний! К перекладинам

прикреплены охватывающие ремни, с перил лестниц змейками свисают веревки.

На другой день, едва рассвело, нас вывели на плац. За ночь он покрылся снегом.

Под истошные крики охранников и лай овчарок построились в ряды.

— Внимание, внимание! Чтоб культурно жить, будем делать гимнастик. Слюшай

всем! Ры-сью марш!

Ряды дрогнули, люди сразу смешались, сорвались со своих мест. Под нами

хлюпало, ноги скользили, разъезжаясь в стороны. А тем временем тот же визгливый

голос верещал: [149]

— Ложись! Все — на земля!

Кто-то впереди упал, на него налетели сзади. Образовалась куча барахтающихся

тел. И вот тут на нас спустили овчарок. Они врезались в людскую массу, рвали зубами,

царапали когтями лица, спины, руки несчастных, раздирали одежду. Крики, лай, стон,

ругань... Охранники пинали упавших сапогами, били их резиновыми палками. Оберегая

свою ногу, я пытался выбраться из свалки, но сразу на меня бросился дюжий детина и

сбил с ног.

— Непослушных и ленивых ждет наказание! Остальные — на завтрак. Как

говорится, кушайте на здоровье!

Окровавленные, измокшие и обессиленные, люди потащились к казармам. А в

стороне, окруженные конвоирами, зябли на ветру восемь узников. Они в чем-то

провинились, и их должны были казнить в назидание другим.

Немец-раздатчик орудовал ковшом, наливая свекольный суп в подставленные

фуражки и пилотки. Рядом с немцем, оделяя всех тонкими ломтиками красного, как

кирпич, хлеба, стоял полицай в красноармейской шинели с белой «шуцманской»

повязкой на рукаве. Он подобострастно покрикивал: «Мужики, мужики! Господа немцы

любят порядочек. В очередь, в очередь!»

К чану с баландой приблизился капитан-танкист. Молча подставил свою пилотку.

Немец небрежно поднес парящий черпак и вылил горячую баланду капитану на руки.

Тот закричал от боли. Раздатчик довольно заржал и ударил капитана черпаком по

забинтованной голове.

И откуда только у него силы взялись? Капитан быстро вскочил на кухонную

подножку, одним ударом опрокинул полицая, схватил за грудки немца-раздатчика и

затолкал его головой в кипящий чан...

В полдень капитана-храбреца казнили. Он стоял под виселицей с гордо поднятой

головой, когда палач накинул ему веревку на шею, громко крикнул:

— Прощайте, товарищи! Боритесь с фашистами! Фашизм не пройдет!

И он вскинул правую руку, сжатую в кулак.

Потом среди нас прошел слух, что капитан сражался в Испании и кому-то тайно

показывал свой орден Красного Знамени, потемневший, с отбитой эмалью,