Истоки морали: В поисках человеческого у приматов - Франс де Вааль

Это определение может показаться противоречивым, поскольку в нем эмоции названы разумными. Стоит, однако, помнить, что различия между эмоциями и знанием до сих пор до конца не определены. Здесь то и другое переплетаются. Более того, у человека и других высших приматов они взаимодействуют, вероятно, очень похоже. Часто считают, что префронтальная кора головного мозга, которая помогает регулировать эмоции, у нашего биологического вида особенно велика, но это устаревшая точка зрения. Кора человека содержит 19 % всех нейронов мозга, ровно столько же, сколько у любого типичного млекопитающего. Поэтому наш мозг иногда называют «линейно и пропорционально увеличенным мозгом примата». В целом он, возможно, больше других, но связи между его отдельными частями точно такие же.

Большинство читателей наверняка знакомы с веселыми видеозаписями, на которых дети, сидя за столом в полном одиночестве, отчаянно пытаются не есть пастилу — они то лизнут ее тайком, то откусят крошечный кусочек, то отвернутся, чтобы не испытывать искушения. Это один из наиболее красноречивых тестов на владение собой. Детям, если они удержатся и не съедят эту палочку пастилы, обещают дать еще одну палочку. Наших родичей-приматов тоже испытывают на такое «отсроченное вознаграждение». К примеру, низшие обезьяны с готовностью оставят кусочек банана в покое, если будут знать, что в этом случае позже получат кусок побольше. Или шимпанзе будет терпеливо сидеть и смотреть на контейнер, в который каждые 30 секунд падает конфета. В любой момент испытуемый может забрать контейнер и съесть его содержимое, но тогда поток сладостей прекратится. Чем дольше ждешь, тем больше конфет получишь. Человекообразные обезьяны справляются с этим заданием примерно так же хорошо, как дети, и способны отложить вознаграждение на время до 18 минут. Они ждут и дольше, если есть игрушки, при помощи которых можно отвлечься от наблюдения за машиной со сластями. Подобно детям, обезьяны стараются отвлечься, чтобы более эффективно бороться с искушением. Значит ли это, что они осознают свои желания и намеренно их сдерживают? Так, пожалуй, и до свободы воли уже недалеко!

Ясно, что «распутники» Китчера — несуществующий вид. Приматы предоставляют нам материал для глубоких знаний о групповой жизни, основанной одновременно на эмоциях и контроле над ними. Неразрывно связанные с обществом, они уважают накладываемые им ограничения и готовы «раскачивать лодку» только в тех случаях, когда могут выйти сухими из воды или считают, что результат стоит риска. Если же нет, то они, подобно шимпанзе в зоопарке Тама, ждут очереди и сдерживают свои желания. Мы происходим от длинной череды предков, которые существовали в условиях развитой иерархии и для которых соблюдение социальных запретов было второй натурой. Если сомневающимся нужны доказательства того, как много мы от них унаследовали, достаточно только вспомнить, как часто мы подкрепляем моральные правила авторитетом власти. Иногда это личная власть, вроде власти суперальфа-самца (когда мы утверждаем, что Бог на вершине горы вручил нам скрижали Завета). В других случаях мы поддаемся власти разума: утверждаем, что некие правила настолько логически убедительны, что было бы глупо им не следовать. Уважение человечества к моральному закону выдает склад ума, характерный для существ, которые любят быть в хороших отношениях с вышестоящими.

Ничто не может быть более показательным, чем типичная реакция человека на свой проступок. Мы опускаем лицо, избегаем встречаться с другими людьми глазами, опускаем плечи, преклоняем колени и вообще как будто все съеживаемся. Уголки рта опускаются, брови изгибаются «домиком», выдавая явное чувство неловкости. Человек стыдится, он закрывает лицо руками или хочет «провалиться сквозь землю». Это желание стать невидимым — напоминание о позе подчинения. Шимпанзе ползают в пыли перед своим вожаком, пригибаются к земле, чтобы смотреть на него снизу вверх, поворачиваются к нему задом, чтобы ни в коем случае не выглядеть угрожающе. Доминантные особи, напротив, стараются казаться крупнее и готовы буквально бегать или ходить по подчиненному, который с готовностью принимает позу эмбриона. Антрополог Дэниел Фесслер, изучающий чувство стыда в различных человеческих культурах, сравнивает его универсальную позу съеживания с позой подчиненного животного перед лицом разгневанного доминантного. Стыд отражает сознание того, что человек (или примат) разгневал кого-то, кого теперь нужно ублажить. Что бы при этом человек ни чувствовал, эти переживания вторичны по отношению к куда более древнему иерархическому образцу.

Доминантный шимпанзе, шерсть дыбом, идет на двух лапах и держит в руке большой камень. Он выглядит крупнее соперника, который с жалобным ворчанием уклоняется от столкновения с ним (знак подчинения). Однако все это ритуал, потому что на самом деле два самца одинаковы по массе и размеру.

У человека есть одна-единственная уникальная особенность, которую подметил еще Дарвин: человек краснеет. Мне неизвестно, чтобы у каких-нибудь других приматов мгновенно краснело лицо. Румянец смущения — это настоящая эволюционная загадка, особенно для тех, кто считает, что человек способен только на эксплуатацию других людей. Если бы это было так, разве не лучше было бы человеку без этого странного свойства? Разве не лучше было бы, если кровь в самые неподходящие моменты не бросалась непроизвольно к щекам и шее, где изменение цвета кожи видно издалека, как горящий фонарь? Для прирожденного манипулятора подобный сигнал не имеет положительного смысла. Я могу придумать для такого румянца один-единственный смысл: покрасневшее лицо сообщает другим людям о том, что вы знаете, как сказываются на них ваши действия. Это способствует доверию. Мы вообще предпочитаем тех, чьи эмоции можно прочитать по лицу, тем, кто никогда не демонстрирует ни малейшего намека на стыд или вину. Тот факт, что в процессе эволюции у нас появился ясный сигнал, сообщающий о смущении, связанном с нарушением правил, — очень серьезная информация о нашем биологическом виде.

Способность краснеть — часть того самого эволюционного набора свойств, из которого выросла мораль.

Межличностная мораль

Мораль — это система правил, предписывающих, по существу, две вещи: помогать или по крайней мере не вредить другим людям. Она предписывает заботиться о благе других и ставить интересы общества выше личных. Мораль не отрицает существования личных интересов, но ограничивает следование им общественными интересами.

Это функциональное определение отделяет мораль от обычаев и привычек, таких, как правило пользоваться за столом ножом или вилкой, а не палочками и уж тем более не руками. Если я начну есть руками, окружающие, по крайней мере в моей нынешней культуре, могут меня не понять и даже осудить — но это будет осуждение не морального свойства. Даже маленькие дети отличают этикет (мальчики ходят в свой туалет, девочки в свой) от моральных правил (нельзя дергать девочек за косички). Правила, имеющие отношение к морали, воспринимаются гораздо серьезнее, чем просто конвенции. Малыши даже верят в их универсальность. Если спросить, представляют ли они себе общество, в котором все ходят в один туалет, то окажется, что это вполне допустимо; но если спросите, существует ли общество, где можно просто так навредить кому-либо и это будет нормальным, они ответят отрицательно. Философ Джесс Принц[79*] объясняет: «Моральные правила коренятся непосредственно в эмоциях. Подумав о драке, мы испытываем неприятное ощущение, и его невозможно просто так выключить». Моральные представления развиваются, как ни поразительно, в самом раннем возрасте. Еще до года малыши начинают проявлять симпатии к положительному герою кукольного представления. Кукла, которая спокойно играет с другой куклой в мяч, нравится больше, чем та, что крадет мяч и убегает с ним.

Эмпатия необходима. В раннем детстве ребенок усваивает, что если ударить или укусить брата или сестру, то будет много воплей и других отрицательных последствий. Детям, за исключением тех немногих, из кого вырастут психопаты и кто уже в детстве мучает животных, проявляет ненужную жестокость и не умеет раскаиваться, не нравится вид плачущих братьев и сестер. Кроме того, если обидеть братца, то ни игр, ни веселья больше не будет. Никто не захочет играть с тем, кто то и дело обижает. Наконец, на сцене в любой момент могут появиться сердитые мама с папой или учитель, которые пожалеют пострадавшего или накричат на обидчика и заставят его почувствовать себя виноватым, указав на слезы жертвы. Учитывая эти эмоциональные последствия, мало кто захочет причинять вред товарищу по играм. Эмпатия учит детей принимать чувства других всерьез.

И такое раннее развитие не должно нас удивлять. Только господствовавшая «теория лакировки» внушала нам, что великодушие не является частью человеческой природы и что надо приложить массу усилий, чтобы внушить его детям. Детей при этом рассматривали как эгоистичных чудовищ, которые усваивают мораль от своих учителей и родителей вопреки своим естественным наклонностям. Считалось, что принципам морали они следуют по принуждению. Я смотрю на это с противоположной точки зрения. Ребенок — моральное существо по своей природе, мощно поддерживаемое собственной биологической сущностью. Мы, люди, автоматически обращаем внимание на других, испытываем к ним приязнь и ставим себя на их место. Подобно остальным приматам — и, кстати говоря, не только приматам, — мы испытываем эмоциональное влияние других. Большой пес прекратит трепать более мелкого собрата, как только тот взвизгнет погромче, по той же причине: ему не хочется делать больно другому.